Соседи рассматривали парнишку и соглашались с Архипом и выматывали из него все, чем переполнена была его душа. А телеграфные столбы за открытыми окнами бежали и бежали, а город все приближался и путь к нему становился короче.

В городе Архипа и парнишку выплеснуло вместе с другими на разжеванный грязный снег улиц. И немного оглушенный городом, приотстал Васютка от отца и тоскливо взглянул вокруг. Увидел снующих взад и вперед людей, обгоняющих друг друга извозчиков, редкие, но грохочущие автомобили. Он натыкался, как слепой, на прохожих, пыхтел и, несмотря на стужу, весь вспотел. А Архип шел уверенно, как у себя в Моге, и парнишка, вдруг протиснувшись к нему, почувствовал необходимость в крепкой и надежной опоре. Васютка прикоснулся рукою в верхонке к отцовскому рукаву.

— Оробел, Василей Архипыч? — ласково и подбадривающе спросил Архип. — Ничего! не робей, брат! Обвыкнешь.

Парнишка услыхал в голосе отца снисходительную ласку, почуял превосходство бывалого человека, угрюмо насупился, и снова замкнулся, кидая вокруг опасливые взгляды.

По письму, в котором написан был адрес, с помощью встречных, не всегда готовых на услугу добрых людей, Архип прямо пробрался к Коврижкину на квартиру. Но Коврижкина дома не оказалось. Рябая толстая баба, недоверчиво прощупав острым взглядом серых холодных глаз и Архипа и Васютку, грубо объяснила:

— На занятьи он. Туда ступайте, если нужон он вам!

Архип почесал в затылке, потолокся, оставляя на полу широкие следы грязи, в узеньком коридоре пред враждебной женщиной и просительно сказал:

— А нам бы обождать тут? Нельзя, што ли, тетушка?

— Ждите! — коротко бросила рябая и ушла в какую-то дверь.

Опустившись на корточки возле мешка, Архип развязал кисет и завозился с трубкой.

— Подождем, Василей Архипыч! Мы подождем! От нас, брат, наше не уйдет... Вот, гляди, воротится Пал Ефимыч, все в порядке будет. Ты на бабу не смотри, баба мало что понимает...

Но парнишка настороженно молчал и тоскливо глядел на грязный пол и на расползавшуюся вокруг его ног черную лужу.

Коврижкин пришел часа через полтора. Увидев гостей, он весело и шумно приветствовал их, повел в свою комнату, которую отомкнул маленьким ключом. И в этой комнате, в беспорядке и неуюте холостяцкого жилища, вернулись к Архипу его уверенность и беспричинная радость.

— Надо вас, ребята, однако, накормить! — спохватился Коврижкин, когда гости разделись и присели на единственный стул и кровать. — А у меня дома никакой жратвы нету! В столовке кормлюсь я. Ну, ждите свожу я вас куда-нибудь.

— Ты не беспокойся, Пал Ефимыч, — возразил Архип, — мы поемши.

— Ладно! Немного погодя, все сделаем!.. А ну-ка, кажись поближе, товарищ! — обратился Коврижкин к пареньку: — Будем мы с тобою смычку делать... город с деревней. Кажись!

— Кажись, кажись, Василей Архипыч! — подтолкнул Архип сынишку.

Васютка, насупив брови, нерешительно приблизился к Коврижкину. Широкая крепкая ладонь легла на его плечо, он поднял глаза и встретил лукавый, смеющийся взгляд. От этого взгляда ему стало вдруг теплее, брови его дрогнули, расправились, в глазах сверкнул отблеск улыбки, словно отражение этого смеющегося лица.

— Будем мы тебя, значит, приспосабливать к городу, — не снимая ладони с его плеча, заговорил Коврижкин. — Следовало бы раньше, да ничего не поделаешь, промашка была. Теперь в училище, говорят, среди года не примают. Ну, а мы и так дело сварганим, не бойся!.. А ты рад, что в город перебираешься? Учиться-то тебе охота?

— Я, ежли не хотел бы, — зажегся решимостью парнишка и взглянул Коврижкину прямо в глаза: — так неужто поехал бы?!.. Я только за хозяйство боюсь.

— Ты?! — весело удивился Коврижкин.

— Тятька у нас плохой хозяин, — пояснил Васютка, — мамке тяжело одной-то будет...

Архип виновато и смущенно крякнул. Павел Ефимыч захохотал, взглянул на обоих и, не отгоняя смеха от себя, протянул:

— Дела-а!..

Бодрый и здоровый смех Коврижкина еще больше расположил к нему Васютку. Парнишка приободрился, повеселел, стал развязнее. А позже, когда Павел Ефимыч повел их в столовую и по дороге показывал и называл разные городские места, Васютка уже совсем освоился и сам начал задавать ему вопросы, жадно торопясь все узнать, обо всем проведать.

Архипу можно было возвращаться домой в этот же день вечером, но после столовки, после разговоров с Павлом Ефимычем, после того, как были разбужены им партизанские воспоминания, он вдруг почувствовал необходимость побыть здесь еще хоть немного времени.

— Переночую я у тебя, Пал Ефимыч! — застенчиво сказал он.

— Ночуй! — коротко согласился Коврижкин. — Только вечером ты меня не увидишь, заседать я пойду.

Прокоротали Архип с сыном долгий вечер одиноко. Засиженная мухами электрическая лампочка показалась Васютке морем огня, сверкающим, ярким солнцем. Он потрогал недоверчиво выключатель и, когда по одному только короткому и нехитрому движению его пальцев свет погас, а потом снова зажегся, парнишка не удержался и радостно засмеялся.

— Електричество! — горделиво сказал Архип, словно это он причина, что свет загорается и тухнет от одного лишь слабого движения руки. — Без огня горит! Умственно выдумано. Тута, Василей Архипыч, еще и не такие чудеса наворочены. Вот увидишь!

У парня горели глаза. В ясных глазах трепетала неосознанная жадная радость.

Коврижкин пришел поздно. Гости, дожидаясь его, не ложились спать. Он сходил на кухню, повозился там с чем-то и, вернувшись, весело объявил:

— Доржитесь, ребята! чаишко скоро пошвыркаем!.. Состоялось!

Немного погодя, в дверь просунулась голова рябой бабы:

— Тащи, товарищ Коврижкин, свой чайник! Скипел!

Сидели за чаем долго. Долго ели городскую булку с колбасой. И булка и колбаса Васютке очень понравились, он ел с аппетитом и вышел из-за стола сытый, отяжелевший от пищи.

— Сморило парня-то! — заметил Коврижкин. — Стели ему, Архип, постель.

И Васютка не заметил, как кончился для него этот первый день в городе: он уснул быстро и крепко, и сон его был сладок и по-детски безмятежен.

А Архип с Павлом Ефимычем остались еще сидеть и дымили в два дыма табаком.

Кругом все спало. За стенами спал целый город и тысячи людей забылись в отдохновенном или истомном сне, и сотни домов погрузились в мрак, словно и дома тоже заснули, отдыхая от дневных грохотов и шумов, — а эти двое сидели и медленно, не торопясь, смакуя и наслаждаясь, будили ушедшее, ворошили общие воспоминания. Порою им казалось, что не мирный, уснувший от трудовой, от мирной жизни город, в котором безмятежно затерялись они, окружает их, а притаившееся молчание в дозоре, в разведке, полная кровавых опасностей предбоевая ночь. Порою забывали они прочно о действительности, и горели их глаза и какой-то страстностью рокотали в ночи сдержанные голоса. И засиженная мухами лампочка освещала их головы — одну кудлатую и взлохмаченную, а другую низкоостриженную — освещала мертвым светом.

О многом вспомнилось. О многих, кого уже нет в живых. Вдруг Коврижкин произнес имя Ксении. Архип очнулся. Сразу вернулась действительность, сразу отодвинулось прошлое.

— Ах, язви тебя, я и забыл совсем сказать тебе, товарищ! — возбужденно вскричал он: — Затес ей в голову попал, бабе! К попам, в церковь потянуло!

— Ксению? Коненкину? — не поверил Коврижкин.

— Ее самую! Вот утресь я ее в Остроге встретил, при мне и от обедни пришла. Совсем ничего, никаких толков и слушать не хотит...

— Здорово! — со злобным огорчением протянул Павел Ефимыч и покачал головой.

Вдруг он весь как-то подобрался, закрылся. Встал на ноги, прошелся по комнате, еще раз сказал:

— Здорово!

И неожиданно решил:

— Ну, ладно! давай спать! Хватит на сегодня разговоров.

Когда они оба улеглись и лампочка потухла, на мгновенье протрепетав внутри красной свернутой ниточкой, Павел Ефимыч в темноте глухо проговорил:

— Вот, значит, опять недоглядели... промашку дали!