— Кулаки шебаршатся!.. От кулаков вся загвоздка...

Ксения прислушалась, пригляделась и снисходительно усмехнулась:

— А на ночевку-то вас, ребята, не пустили кто? совсем не кулаки, самая настоящая наша голь... Стало-быть, не одни кулаки...

— Бессознательность!.. Газет не читают, избов читальных нет!.. Заставить бы по закону, чтоб вникали в положение, легче бы стало.

Ребята говорили бестолково, но возбужденно. Они украдкой разглядывали Ксению, щупали вороватыми взглядами ее уродство, незаметно подталкивали друг друга.

Когда им постлали на полу общую постель и они улеглись, когда, мигнув, погасла керосиновая лампочка, в темноте сдержанно зашуршали их голоса: ребята толковали о своем. А сквозь свое, незаметно вкралось и вот это, что шло от женщины, которая приютила их на ночь, у которой кто-то безжалостно разрушил красоту. Тихий говор мягко полз по темной избе. Он вползал во все углы. Он вполз и туда, за перегородку, где боролась с бессонницей Ксения:

— Ишь, баба ни за что пропадает. На одну половину — такая приглядная, а с другого боку — ребятишек пугать только и в пору!

— Где это ее пошоркали так?

— На линии, слышно было, белые, что ли...

— А ничо, кабы не уродство....

— Эх, давайте, ребята, всхрапнем!.. Чего уж тут...

Ксения слушала и стискивала в темноте зубы. Она не шелохнулась, не вздохнула, пока ребята не угомонились, не заснули. Позже, ближе к рассвету, заснула и она.

Утром она сдержанно и молчаливо напоила парней чаем и выпроводила их.

— Спасибо, хозяйка! — поблагодарили ее на прощанье ребята.

— Ладно, не на чем! — оборвала она и отвернулась от них.

Крёстная утром ничего не сказала о вчерашнем, но за обедом, побывав у соседей, как бы невзначай, заметила:

— Смеются люди-то...

— Над чем?

— Да над ночевальщиками вчерашними. Пустили, говорят, бродяжню комсомольскую ночевать, а их ни в одну избу православные не допущали, отовсюду гнали!

— Дураки смеются! — вспылила Ксения. — Ребята свои, деревенские, кому они мешают?.. Кому не любо, пусть не слушали бы... Да и то сказать, парни не зря про попов говорят: темный мы народ...

— Осподи, Ксения, да што жа ты?!.. Неужто веришь тварям этим?

Ксения ничего не ответила, отвернулась от Арины Васильевны и задумалась.

4.

Январь проходит с оранжевыми зыбкими кольцами вкруг луны. Синие глубокие тени лежат на пухлом снегу. Тальники и черемушники покрыты воздушною сетью куржака. При луне куржак отливает сверкающим серебром. Над хребтами стелется рыхлая и трепетная пелена. Порою солнце в полдень висит в густом и плотном небе медным тусклым щитом. Свежий лошадиный помет лежит на дорогах не тронутый, не расклеванный птицами.

Зима стоит в своем зените. Зима расправила крылья свои и парит над тайгою, над застуженной землей.

Ксения задает корм скотине и изредка дует на коченеющие пальцы.

Красавкина дочь, буренка, шумно втягивает в себя теплое пойло и, роняя брызги, громко жует. Мир и домовитое спокойствие отмечаются этими привычными звуками. О мире и умиротворенной тишине тоскует Ксения, вслушиваясь в окружающее. В груди ее ноет тревога. Острыми уколами ранит воспоминание о Павле. О нем напоминает здесь каждый предмет, каждый звук. Он еще живет в Ксеньиной жизни. И думы о нем приносят горечь.

Но часто Ксения — и вот так же теперь — распаляет свою тоску мечтою о ребенке, о маленьком, кровно родимом существе, которое бездумно и отреченно можно было б прижать ко своей груди и согреться и согреть. И то, что не зачала она от Павла, наполняет ее и болью и испугом.

— Стало быть, никогда не была ему мила! — убеждает она себя и стискивает, как от жгучего удара, зубы: — Стало быть, баловался только...

Легкий пар вьется от пойла. Буренка сыто вздыхает. Ксении пора уйти в избу, в тепло. Но она стоит бездельно, обвеваемая холодом и ранящими мыслями. Идти в избу, а там молчаливая, вздыхающая крёстная, которая что-то думает про себя, которая с некоторого времени смотрит как-то со стороны, выжидающе и неодобрительно. И нет желания возвращаться в неуютное тепло. А тут — стерегущая тишина и холодное безлюдье, и унылый простор для невеселых дум.

Ксения выпрямляется, протяжно вздыхает и берется за опустошенную буренкою посуду. И когда она выходит из стайки во двор, там ее встречает обиженным и нетерпеливым лаем Пестрый.

— Чего ты, дурашка? — незлобливо покрикивает на собаку Ксения.

Пестрый пригибается к земле, метет пушистым хвостом снег и не перестает лаять. Потом срывается с места и, подбежав к воротам, продолжает лаять, и в лае его звенит ярость.

— На кого это ты, дурной? — недоумевает Ксения и идет к воротам. За воротами никого нет. Ксения возвращается, поднимается на крыльцо и оборачиваясь, кричит на Пестрого. А Пестрый, когда она открывает дверь и входит в избу, вдруг обрывает лай и начинает остро и протяжно выть. Вой этот вползает глухим отголоском следом за Ксенией, пугает и ее и Арину Васильевну. Крёстная всполошенно проходит ей навстречу и тревожно говорит:

— На чью это, прости осподи, голову развылся Пестрый-то?..

День только-только начался. Впереди тихие дневные часы медлительной, неторопкой зимней жизни. И унылый и необъяснимый вой собаки пугает смутным предчувствием. Крёстная накидывает на голову платок и проходит к дверям мимо Ксении. Она с крыльца визгливо и сердито кричит на Пестрого. Собака затихает и крёстная возвращается безмолвная, но умиротворенная.

После раннего крестьянского обеда Арина Васильевна усаживается за кросна и в угрюмой тишине избы раздается треск и шуршание ее работы. А Ксения, окончив мелкую домашнюю работу, бесцельно и устало опускается на лавку, заламывает руки за голову, потягивается и сдержанно и неслышно вздыхает протяжным вздохом. Проходят минуты, медленные, почти неподвижные. Еле-еле движется время. Задумчивый и ушедший в себя взгляд Ксении делается упругим, яснеет. Она встает с места и приближается к крёстной.

— Слышь, крёстная...

Арина Васильевна останавливает станок и оборачивается к ней.

— Слышь, крёстная... Уйду я отсюда. Тошно мне, глаза бы мои не глядели!

— Куда уйдешь-то? — тревожно и жадно спрашивает старуха.

— Не знаю... Может, в город.

— Слаще ли там?

— Хуже, чем здесь, поди, не будет...

Крёстная что-то обдумывает и отвечает не сразу. А когда отвечает, в ее голосе осторожная вкрадчивость:

— Смирилась бы, Ксена... Люди у нас, рази, плоше других?.. Ты с веселой душой к людям, и они бы к тебе так же... Гордая ты. Штыришься с народом, оттого и тошно тебе...

— Мне не с чего веселую душу иметь... Что и говорить об этом!.. Уйду я...

— А хозяйство? — Тревога темнеет на выдубленном, морщинистом лице старухи: — Со двором-то как?.. Тяжело мне будет теперь, Ксена. Силы-то у меня высохли. Куда мне теперь со двором, с хозяйством управляться!..

Ксения молчит. Не отвечает и смотрит в сторону. Потом тихо и вовсе не старухе, не крёстной, а, может быть, себе самой говорит:

— Стало быть, хозяйство-то, как камень на шею?..

5.

Когда несколько лет назад, в лихие дни, Ксения очутилась далеко от дому, — среди непривычной обстановки, и размеренное спокойствие деревенской жизни сменилось для нее тревожным беспорядком опаленных опасностями и огненной страдою дней, сердце ее сжалось больною жалостью: так горько было покидать родной двор, родную поскотину! И разве не примчалась бы она сразу же, как только мало-мальски устроилось все кругом, домой, к себе, к привычному и милому? Но тогда пришло несчастие. Обезобразившая ее рана наполнила ее колючим стыдом:

— Как вернуться домой с этаким лицом? как показаться тем, кто знал сызмальства?

Стыд этот держался в ней и держал ее вдали от дома долгие месяцы. Стыд этот прожигал ее насквозь. Сколько бессонных ночей провела она в слезах? Сколько острого и мучительного горя перенесла она, скрывая его от всех?