Это был 60-й год.
Идём, значит, в 65-м на Ушбу. На подушке Тур и Родимов под разными предлогами отказались идти дальше, стали спускаться. Осталось нас четверо. Всё снаряжение высшего класса, специальные приспособления делали для работы на скалах. Вышли на гребень, заночевали на Северной Ушбе. Прошли все двухсторонние карнизы, прошли перемычку. На спуске обнаружили, что страхующий с ледорубом стоит на карнизе, пробил его насквозь и штычёк торчит в Сванетию. При выходе на Южную вершину пришлось лезть без рукавиц. Самое интересное, что через 10—15 минут руки привыкают работать на морозе. На Северной вершине мы сразу нашли записку, а на Южной никак не могли обнаружить тура. У меня то ли от переутомления, то ли ещё от чего пошла кровь из носа, я отошёл в сторону, чтоб взять снега для носа, и напоролся на банку тура. Написали записку и начали спуск.
По дороге назад, уже на гребне, я улетел с карнизом. Раздался щелчок, и карниз подо мной рухнул. Понял, что лечу в свободном падении. Не первый мой «полёт», но на севере Ушбы никогда ещё не находили улетевших. Кто улетел, тот с концами. Безлюдный стоял метров на 20 выше меня, у него запас веревки. И он, не раздумывая, сделал «комсомольскую страховку». Он сиганул в Сванетию, а я на юг. Когда мы зависли, я взлетел на гребень в считанные секунды. Не знаю, откуда берётся такая энергия. Даже не успел заметить, как оказался на гребне. Наши полёты видел в трубу Олег Троицкий из КСП. По тем временам такой полёт считался большим криминалом. Спустились, Олег встречает нас и спрашивает у меня — как дела. Я отвечаю, что всё нормально, только вот с карнизом порхнул. Он был удивлён, что я не скрыл наш срыв, и на этом инцидент был исчерпан.
— Скажи, Володя, когда ты летел, что ты испытывал? Страх?
— Страх? Не успел. Страх приходит потом, когда осознаёшь, что было бы, если бы...
— Я почему спрашиваю, мне интересно, как люди чувствуют себя при срыве. У меня был срыв на очень крутом льду. Почти на всю верёвку. Она растянулась, и при рывке меня даже подбросило вверх. Тут я стал быстро соображать и действовать, а когда выбрался к ребятам и посмотрел вниз, только тогда мне стало страшно. И пропала привычка к высоте, к глубине. А ты как?
— После срыва, конечно, испугаться не успеваешь, а вот спина мокрая, но как только начнёшь работать, — всё проходит. Страх бывает за группу. Один раз я «чемодан» держал, а внизу Башкиров.
Боялся, не удержу, но Володя успел уйти. Вот это был страх. А когда несчастье, я становлюсь совершенно спокойным и начинаю действовать. Если кто запаникует, сразу прерываю.
— И я тоже самое.
Домбайская трагедия
— 63-й год — год Домбайской трагедии. Но в то же время в нём было немало нового, необычного, интересного.
Начался же он с заявки нашей команды «Спартака» на первенство Союза. Южная стена главного Домбая. В это же время команда московского «Труда» в составе Бориса Романова, Владимира Ворожищева, Славы Онищенко, Славы Романова заявила Восточный Домбай с Бу-Ульгенского ущелья.
Вышли мы на перевал, сделали большую заброску, оставили палатки и начали работать. Обрабатываем с Вербовым маршрут с карнизами. На третий день обработки упёрлись в приличный карниз на стене. Большое нависание. Поохали, поохали и начали работу со шлямбурами и лесенками. Я дошёл уже до края, можно было выходить, но времени оставалось мало, конец дня, и вернулся под карниз. Назавтра со свежими силами наметили штурм карниза.
Соорудили мы с Володей что-то вроде площадки, палаточку натянули. К стене прибили, устроились уютно, полусидя, полулёжа. Пьем чай.
Ночью просыпаемся от жуткого грома. Идёт сплошной камнепад, на небе не видно ни звездочки. Мы как в подземелье. Со сна ничего не можем понять. Запах серы, искры во все стороны. Прямо ад!
Когда утром мы посмотрели, что он натворил, ужаснулись. Весь Южно-Домбайский ледник был покрыт камнями. Такого землетрясения не случалось более ста лет. Эпицентр на Кавказе, километров в 15. В районе Птыша зарегистрировали 9 баллов, в Домбае — 6, в Тбилиси — 3. Плотность падения камней была настолько велика, что все наши перила из верёвки (метров 400) испарились. Не осталось ни клочка.
К утру поток камней прекратился, но оставались отдельные толчки, и камни продолжали лететь. Я увидел, что кто-то идет по Южно-Домбайскому леднику, стал кричать, но меня не услышали. И тогда мы начали спускаться. Это был самый страшный спуск в моей жизни: без веревки, без крючьев, простым лазанием. Эпизодически идут камни, горы продолжают дышать.
— Говорят, Володя, перед землетрясением улары слетели вниз.
— Куда делись улары, не знаю, а вот туры старались держаться поближе к людям. Спустились, ушли из-под обстрела, нам сообщают, что группой наблюдения принят сигнал бедствия в районе Бу-Ульгенской пилы. Группа Шатаева на Восточном Домбае тоже видела сигналы бедствия, но подойти не смогла.
Тут такие картинки происходили... Шура Балашов выходит на сорокаметровый скальный выступ и вдруг этот мыс в тысячи тонн вместе с ним откалывается и падает в нашу сторону. Шура со скоростью звука перепрыгивает через образовавшуюся трещину между скальной стеной и массивом, который уходит на Южно-Домбайский ледник.
На группу Шатаева камнепад обрушился у подошвы ледника, под стеной. Шатаев прыгнул, как кошка, в какую-то трещину. Причём он не знал, куда прыгает, какая там глубина. Мы наблюдаем всё это, как в замедленном кино, и ничего не можем сделать. Они были в связках, верёвка мешала. Надо было видеть, как они уворачивались, прятались от камнепадов. Травмы у них были, но все спустились сами.
Сигналы бедствия шли от группы Бориса Романова уже три дня Я даю на КСП Коле Семенову радио и комплектую команду для выхода на помощь Романову. Но тут начинаются психологические сложности. Мне удалось собрать только одну четверку, чтоб выйти на помощь. Это Безлюдный, Романов, Онищенко и я. Поднялся весь Кавказ, идут люди с перевала, несут продукты, но выходить на скальный маршрут отказываются.
Ушёл вверх с четверкой под Восточный Домбай. Я этот маршрут хорошо знаю, но сейчас совсем не узнаю. Всё снивелировано, разбито, сглажено. Мы уходим по Южной стене Главного Домбая, правее карниза. Камни бьют прилично. Бьют так, что у Безлюдного от каски остался один ободок. У Славы Онищенко тоже разбило каску. Каски слабенькие, но своё дело они сделали. Представляешь, если бы их совсем не было?!
С двумя ночёвками подошли к ребятам. Их надо было видеть. Полочка чуть больше стола. Лежит Кулинич — детский врач, кандидат наук. Я его плохо знал. На груди у него камень, который ребята не смогли сдвинуть. Раздавило даже стальной карабин. Сидит Боря Романов, Коротков лежит. Как я увидел эту картину, не мог вымолвить ни слова. Я ещё не подошёл, вижу их метрах в 40. Знаками обмениваемся с Онищенко: один мёртвый, один живой, один (Коротков) лежит и непонятно, жив или нет. Ворожищева я совсем не вижу.
У Короткова оказалось 13 переломов: таз, бедро, грудь. Борис смотрит на меня, я показываю, что сейчас к ним подойду. Третьи сутки они без еды и без воды. Они уже пытались связывать верёвки, чтобы в таком состоянии подойти к снежнику за водой. Я спускаюсь к ним, остается три метра до них и не хватает верёвки. И тут вдруг у меня страх, психологический тормоз. Не могу спуститься без верёвки и всё. Еле-еле пересилил себя.
— В такой ситуации, Володя, это понятно. Просто так идти по скалам, когда у тебя под ногами глубина в сотни метров, без верёвки страшно. А тут...
— Спустился. В нише лежит Ворожищев. У него подозрение на перелом основания черепа. Он то приходит в сознание, то теряет его. У Бориса Романова перелом рёбер и пробита плевра лёгких, началось кровохарканье. Борис спокоен, как всегда, но дышит с трудом. Скажет слово и должен отдышаться. Чёрный весь. При такой травме, как у Ворожищева, редко кто остаётся жить, а он помогал нам спускаться. Оказали мы первую помощь, как смогли, Романов и Ворожищев ведь врачи, теперь надо их транспортировать.
