Каза покупает попугая и учит его произносить: «Мисс Шарпийон — потаскуха почище, чем ее мамаша». Птица выставляется на продажу на лондонской бирже и имеет большой успех. Теперь с него довольно.
И вот мораль — о том, как мало надо доверять «свидетельствам»:
«Ошеломляет легкость, с какою можно подрядить в Лондоне лжесвидетелей. Как-то раз я увидал табличку на окне, на которой крупными буквами написано было одно-единственное слово: „Свидетель“. Сие означало, что здесь живет человек, промышляющий подобным ремеслом».
* * *
После таких головоломных приключений и нового, еще более опасного, чем венецианский, побега Каза, естественно, нуждался в разрядке. Тут-то как раз и подвернулись пятеро сестер и их матушка, уроженки Ганновера. Джакомо наконец вкушает отдых под сенью девушек в цвету.
«Мне представлялось, что я люблю не как любовник, а как отец, и то, что я с ними сплю, нисколько не мешало этому чувству, ибо я никогда не мог постичь, как это родитель способен нежно любить свою прелестную дочь, не переспав с нею хотя бы раз. Эта моя непонятливость всегда убеждала меня и сегодня убеждает тем более, что мой дух и моя плоть — единая субстанция. Глаза Габриели[43] говорили, что она меня любит, и я твердо знал, что она не лжет. Неужели же она не питала бы ко мне этой любви, коли обладала бы тем, что именуют добродетелью? Подобная мысль превышает мое разумение».
Если хотите, чтобы женщина любила вас, обращайтесь с нею как с дочерью. Если у вас есть дочь, обойдитесь с ней — хотя бы единожды — как с женщиной. Многим мужчинам не удается стать хорошими отцами своим дочерям — мешает неловкость, которую они ощущали когда-то в общении со своей матерью. А бывают, и нередко, дочери, которых матери ограждают от отцов (возможно, так было с Шарпийон).
Разве все это не очевидно? Нет? Очень жаль. Каза все настойчивее возвращается к этому «непостижимому» (как сам Господь) явлению, весьма хитро обыгрывая словечко «родитель». Он отлично знает, что и как говорит. Настоящая любовь, та, что зачинает и порождает, любовь-родильница и родительница, связывает отца и дочь. В конечном счете ее ребенок — это ребенок ее отца. И у каждой матери был свой отец — удалось ему отцовство или нет.
«Мой дух и моя плоть — единая субстанция» — теория единства мира в предельном выражении. Ее подтверждает философский роман, в который, если смотреть в таком ракурсе, превращается жизнь. Первое «избавление» Казы происходит на физиологическом уровне (от восьмилетнего слабоумия, хронических кровотечений). Второе — на физическом (побег из тюрьмы Пьомби). Третье — на психическом (после того, как он был отвергнут и намеревался покончить с собой). Четвертое же и последнее — на духовном (терапия письмом в больших дозах — сочинение так и не оконченной «Истории моей жизни»).
Заключение, к которому приходит Каза, весьма впечатляющее, но понятно, что принять его можно только в качестве вымысла. Религия времен матриархата (а мы сейчас находимся в его новой, технической фазе) решительно отвергает близость отца с дочерью. Ну а патриархату свойственно усиленное вытеснение отцовско-дочерних отношений, вынужденное необходимостью: мужчины должны обмениваться женщинами во избежание эндогамии. Таким образом обществом, хоть оно того не подозревает, управляет закон мужской гомосексуальности. Однако известно: если узел несколько ослабел снаружи, значит, внутри он только туже затянулся. Как мы помним, Каза — белый маг, мастер развязывать узлы.
«Будь я богат, ганноверская семейка продержала бы меня в своих кандалах до самой смерти». Как хорошо, что он не богат. Приключения продолжаются.
Счастье отца-любовника продлилось недолго. Неугомонный Каза посещает еще и «дурное общество», где опять заражается венерической болезнью; мучимый ею, покидает Лондон — бежит от неоплаченного долга. Изнуренный, «в ужасающем виде», он добирается до Дюнкерка. Оттуда едет в Турне, где, как обычно, по чистой случайности встречает Сен-Жермена, который «работает» в тамошних краях.
Это удобная возможность сообщить об участи исчезнувшей из повествования г-жи д’Юрфе, или маркизе Серамиде. «Она отравилась, приняв чрезмерную дозу универсального эликсира», — преспокойно говорит Сен-Жермен. «Она полагала, будто беременна».
Аминь.
Сен-Жермен предлагает Казе (или, может быть — почему бы и нет, — граф де Сен-Жермен — это тоже Казанова?) вылечить его (пилюлями). Тот отказывается (из предосторожности). Алхимик знакомит его со своими достижениями.
«Он показал мне архей, каковой именовал он атоэфиром. То была белая жидкость в маленькой колбе, похожей на все прочие. Они были запечатаны воском. Услыхав, что сие не что иное, как универсальное природное начало, и доказательством тому то, что оно мгновенно испарится из колбы, если проделать наималейшее отверстие в воске, я просил показать мне сие на опыте. Тогда он дал мне колбу и булавку, сказав, чтобы я удостоверился сам. Я проколол воск, и колба в тот же миг опустела»*.
Удивленный Каза спрашивает, на что нужно это вещество. Сен-Жермен отвечает, что не может этого открыть. Затем он берет у гостя монетку в двенадцать су и делает ее золотой. Каза уверен, что это просто ловкость рук (одна монета незаметно подменена другой), но лишь замечает Сен-Жермену, что он напрасно не предупредил его о трансмутации заранее.
«Он отвечал, что те, кто сомневается в его искусстве, недостойны беседовать с ним. То была обыкновенная его манера. Такова последняя моя встреча со знаменитым и ученым обманщиком, что умер в Шлезвиге тому шесть или семь лет»*.
(Значит, Казанова пишет эти строки в 1790 или 1791 году.)
Испаряется и время, универсальное природное начало. 15 апреля 1764 года скончалась другая маркиза, незабвенная г-жа де Помпадур.
Лечиться от «паховой чумы» пришлось основательно. Целый месяц Каза не встает с постели и томится скукой. В результате он выздоровел, но сильно исхудал.
* * *
Читатель должен понять: отныне он имеет дело с другим Казановой, Казанова трансмутировал.
Он странствует по миру.
В Брауншвейге он посещает знаменитую библиотеку, где трудились Лейбниц и Лессинг.
«Я провел неделю, выходя оттуда единственно затем, чтобы пойти в комнату, а выходил из комнаты единственно, чтобы туда воротиться. Я вновь свиделся с библиотекарем лишь на восьмой день, дабы за час до отъезда поблагодарить его. Жил я в совершеннейшем покое, не помышляя ни о прошлом, ни о будущем, труды помогали забыть, что существует настоящее. Нынче я вижу — чтобы жить в миру как истинному мудрецу, мне довольно было стечения малозначительных обстоятельств, ибо добродетель всегда притягивала меня более, нежели порок»*.
(Это пишет библиотекарь графа Вальдштейна из Дукса, ныне Духцова.)
В Берлине он снова встречает Кальзабиджи, бывшего своего компаньона по устройству лотереи в Париже, который теперь морочит голову подобной затеей Фридриху Прусскому. Король дал аудиенцию Казе в Сан-Суси. Сначала он принял шевалье де Сейнгальта за «архитектора-гидравлика», поскольку тот высказал кое-какие соображения по поводу водяного оснащения садов Сан-Суси и сравнил их с версальскими; потом в продолжение всей беседы перескакивал с одного предмета на другой и под конец оглядел собеседника с головы до ног и изрек: «А вы красивый мужчина».
Спасибо и на том.
Раз в Берлине ничего не светит, отправимся в Санкт-Петербург. В России Каза покупает молодую крестьянку (ай-ай-ай!) и берет ее в услужение. Он зовет ее Заирой. Она страшно ревнива и однажды чуть не убила его, запустив бутылкой в голову. Как-то раз Каза поддался чарам молодого, «красивого, как девушка», русского офицера. Его мучит геморрой. Он всюду встречает восторженное отношение к Вольтеру. Видит наконец императрицу Екатерину II в Летнем саду, где расставлены статуи одна другой забавнее. Он ведет с нею ученую беседу о григорианском календаре, который России не худо бы перенять. Что точно он запродает царице? Неизвестно. Как бы то ни было, он предпочитает ее Фридриху Прусскому.
