«Девица была очень недурна, но говорила только по-английски. Я же привык, чтобы в любви присутствовали все чувства, и не мог предаться ей без участия слуха».
(Эротическая зона ограничена у Казы французским, итальянским и испанским — в наступающие новые времена этого недостаточно. «Эффект Шарпийон» во многом объясняется тем, что она говорила по-французски. Сегодняшний Казанова должен бы владеть ивритом, арабским и подающим надежды китайским.)
Джакомо хочет забрать назад долговые расписки[40]. Приходите и забирайте — отвечает Шарпийон. Однажды она неожиданно появляется, веселая, чертовски привлекательная, на званом обеде, садится рядом с Казой, заговаривает в шутливом тоне. Его же каждый раз, когда он ее видит, охватывает жгучее желание. Глупо, но ничего не поделаешь. Они выходят в сад, забредают в лабиринт, и тут она увлекает его на траву, «любовно подстрекает». Каза мгновенно размяк (точнее, наоборот!), но дойти до конца ему опять не дали. Потеряв голову, он выхватывает нож и грозит перерезать ей горло, если она не уступит. И слышит в ответ: «Делайте что хотите! А я потом всем расскажу». Изнасиловать женщину — какой позор! И после этой сцены Шарпийон ведет себя совершенно непринужденно, «как будто ничего не случилось». Каза потрясен: «В лице ее была такая надменность, против которой я ничего не мог».
Любовь — болезнь, все это знают, но знают недостаточно хорошо. Казанова изучает свой недуг самым тщательным образом (снова приходит на ум искатель утраченного времени с его ревностью, которая в конечном счете заменяет ему половой орган). Притом он действует с болезнью заодно, болеет не пассивно, а активно, словно желая дойти до предела. И вот заключительный взрыв, за которым последует депрессия и который позднее даст материал для изумительного описания маниакальной одержимости. Как-то вечером он приходит к Шарпийон и застает ее в недвусмысленной позе на диване с молоденьким цирюльником. Он избивает мальчишку, крушит тростью мебель, пинает кресла, ломает стулья. Женский клан вопит, Шарпийон убегает из дома. Появляется полиция. Все перепуганы насмерть, требуют буяна к ответу — ор, крик, истерика. Каза, разумеется, корит себя.
«Как мог я до такой степени поглупеть? Видимо, испытывал в этом надобность».
Испытывал надобность, то есть это было не только неизбежно, но и необходимо, чтобы получше разобраться в человеческих иллюзиях и в себе самом.
Шарпийон скитается ночью, одна, по лондонским улицам. Бедняжка, что с ней станет! Лев снова оборачивается барашком. Он справляется и узнает, что девушка вернулась утром, в ужасном состоянии после такого потрясения, ее бьет лихорадка, к тому же у нее «женская слабость» (месячные — цирюльник оказался неразборчив). Бабья стая причитает: потревожить молодую красивую девушку в дни слабости — какая низость! Шарпийон очень плохо, у нее жар, бред, судороги, она при смерти. Только чудовище способно накинуться на истекающую кровью женщину! И по крикам умирающей понятно, кто злодей: «Сейнгальт! Палач! Убийца!»
Весь этот цирк (само собой, сплошное притворство) оказывается куда действеннее, чем архаичное колдовство. Каза уверен, что совершил преступление. Шашни с цирюльником — грех, простительный молодости (а он уже старик), нечего было из-за этого поднимать скандал, а теперь по его вине ангельское создание вот-вот покинет наш земной мир. Врача сменяет священник: «Pentiti! Pentiti![41]Покайся! Злодей!»
Каза отправляется домой, его трясет, рвет, он не может есть.
Он пишет, что впал в безумие, и мы верим — так оно и было! Джакомо — идеальный подопытный кролик, лучше для такого рода экспериментов не сыщешь. В исступлении он мечется по комнате и разговаривает сам с собой. Вот что он наделал: Шарпийон при последнем издыхании, сердце его «сжимает ледяная рука». Правда, Командор за ним не явился, но это все равно. Шарпийон — невинная, святая душа, а он, Каза, — убийца, которого следует покарать. Значит, он должен сам вынести себе приговор (смертный) и сам привести его в исполнение (совершить самоубийство).
Да-да, он недостоин жизни. Он полное ничтожество, слепота и порок привели его к гибели. Зрители одобряют приговор, единодушно поднимают руку или опускают большой палец: смерть ему! Осужденный согласен.
Он пишет письма, распоряжается, чтобы его имущество отвезли в Венецию Брагадину. Берет пистолеты и решает, причем не «в порыве любви или гнева, а по холодном размышлении», пойти утопиться в Темзе. Для чего покупает в лавке свинец и раскладывает по карманам.
Свинец? Плюмбум… Почти как Пьомби, та самая знаменитая тюрьма…
«Читатель может мне поверить: все те, кто лишили себя жизни, поступали так, дабы не поддаться безумию, которое иначе сокрушило бы их разум, те же, кто потеряли рассудок, могли бы этого избежать, лишь расставшись с жизнью. Я решился на сию крайнюю меру, ибо день промедления сделал бы из меня сумасшедшего. Такова беспощадная логика. Человек не должен убивать себя — ведь может случиться, что бедствия его прекратятся прежде, нежели наступит безумие. Поэтому счастлив обладающий душою достаточно сильною, чтобы никогда не отчаиваться. Моей не хватило силы, и я счел за лучшее покончить с собой. Случайность спасла меня».
Странный символ веры, признающий обдуманную смерть смертельным же лекарством от безумия.
Но позицию Казановы можно сформулировать иначе: лучше умереть, чем стать бараном. И на это возразить трудно.
Случайность? Скорее судьба. Готовый броситься в воду с Вестминстерского моста и утопиться, Каза встречает вдруг знакомого — «молодого, любезного, богатого, живущего в свое удовольствие англичанина» по имени шевалье Эгард. Господин Эгард! Господи сохрани![42]
По лицу Казановы Эгард почуял неладное. Не желая оставлять приятеля одного, он затащил его поразвлечься в таверну. Казе кусок не лезет в горло, он только глотает устрицы и запивает их белым бордо. Эгард позвал девиц, но и они оставляют Казу безразличным, даже когда начинаются пикантные забавы. «Любовные утехи — не причина, а плод веселья». Один шевалье водит за собой другого по кабакам. В одном из заведений танцы. И, глядь, вальсирует Шарпийон собственной персоной!
С Казой приключается что-то вроде эпилептического припадка:
«Потрясения, которые мне довелось пережить за неполный час, заставили меня опасаться скверных последствий: я дрожал с головы до ног, так что, вздумай я встать из-за стола, вряд ли удержался бы на ногах. Со страхом ждал я конца странного приступа, который, как казалось, мог отправить меня на тот свет».
Умри и восстань. Джакомо вмиг исцелился.
«Что за чудесная перемена! Ко мне вернулись спокойствие и радость, пелена спала с моих глаз, и я устыдился; однако же стыд этот указывал на выздоровление. О, радость! Лишь выйдя из заблуждения, смог я признать его. В потемках ничего не видно! Новое состояние было столь восхитительно, что, не найдя подле себя Эгарда, я уж решил, что он исчез навсегда. Должно быть, думал я, мой добрый гений принял обличье этого юноши, дабы вернуть мне здравый рассудок… Людям нетрудно уверовать в любой вздор. Частица этого суеверия дремлет и во мне, хоть хвалиться тут нечем».
То был еще один побег Джакомо Казановы из «свинцовой» темницы. Бывают тюрьмы в мире внешнем, а бывают — в нашем сознании. Сохранять свободу и истину в душе и теле необычайно трудно.
Каза воскрес, приободрился, настало время отомстить за себя. Он подает жалобу на Шарпийон, ее мать и обеих теток, которые обманом завладели векселями, и их арестовывают. Женский клан предпринимает контратаку: в свою очередь арестован Каза — за то, что якобы грозился изуродовать Шарпийон. Несколько часов проводит он в Ньюгейтской тюрьме, рядом с преступниками и осужденными на смерть. Все же его свидетели более достойны доверия, чем свидетели, которых представила противная сторона. Сладкая месть завершается шуткой.
