Симеоном был назван во крещении казанский царь Едигер уже после взятия Казани. Пророчений и пророческих снов об овладении Казанского царства Москвою в «Истории» дано несколько. Например, когда Сапкирей вернулся из набега на Русь с большой добычей и устроил пир, «а царице его болшой, Сиберке, на одре слежащи и люте болезнующи недугом неким, и царь весел прииде к ней в ложницу, радость ей поведая, русского плена и богатства неизчетного привезения к нему; она же, мало молчав, аки новая Сивилда, Южная царица, со воздыханием глаголя, отвечаше ему: „Не радуйся, о царю, сия бо радость и веселие не на долго время будет нам, но по твой живот, и оставшимся плачь и в сетование нескончаемое обратитца, и за тое неповинную кровь христьянскую своею кровью отольют, и зверие и пси поядят телеса их, и не родившимся и умершим до того отраднейши будет и блажащей царие в Казани уже по тебе не будут, вера бо наша во граде сем искоренится и вера будет святая в нем, и обладай будет Руским задержателем“. Царь же замолчав и разгневався на ню, вон от нея из ложницы изыде». И еще: «В первую же нощь, егда к Казани прииде царь и великий князь и град облеже виде сон страшен сам про себя Казанский царь: легше ми с печалию мало уснути, яко изыде с востока месяц мал, темен, худ и мрачен, и ста над Казанию, другий же месяц, аки от запада взыде, зело пресветел и велик велми, и пришед над градом же ста выше темного месяца. Темный же месяц перед светлым побеговал и потрясашеся, великий же месяц долго стояв и, яко крылат, полете от места своего, и догнав, и удари собою темнаго месяца, и аки поглотив в себе и прият, и той в нем просветися, великий же месяц, светлый, испусти ис себе, аки звезды огненныя искры до полу небеси и во град и созже вся люди Казанския, и паки ста над градом великий месяц, и боле возрасте, и паче первого сияше неизреченным светом, аки солнце. В ту же ночь Сеит Казанский сон же виде, яко стекошася мнози стада великия многообразных зверей и люте рыкающе, лвове же и пардуси, и медведи, и волцы, и рыси, и наполнишася ими лугове и поля вся Казанския; против же их истекоша из града невеликии стада, единошерстии зверие и волцы и естися и битися падша со многоразличными теми зверьми, и в час един вси стекше из града от лютых тех зверей изядены быша». Волхвы истолковали оба сна: «Темный месяц, худый, ты еси, царю; а светлый месяц — московский царь, князь великий, от него же ят будеши и в плен сведен, а многоразличние звери — языцы толкуются мнози, Руская сила; а единошерстии волцы, то есть Казанцы единоверны, и стражут за свое царство едиными главами своими и подвизаются нелестно собою за ся; а еже изядоша серых пестрые зверие, то одолеют ныне Руская Казанцов».
В песне нет собственно толкования царицына сна, а прямо и непосредственно идет ополчение Грозного:
«А из силнова Московскова царства
Подымался великий князь Московский,
А Иван сударь Васильевич, Прозритель
Со теми ли пехотными полками,
Что со старыми славными казаками,
Подходили под Казанское царство
За пятнадцать верст.
Становились они подкопью под Булат-реку,
Подходили под другую под реку, под Казанку»…
(Означение мест в песне тоже не говорит ли о книжном источнике? Прозаизмом является и «за 15 верст».)
«С черным порохом бочки закатали.
А и под гору их становили,
Подводили под Казанское царство».
Далее следует зажжение свечей: зажигательной — в подкопе и поверочной — на поле; вторая сгорела ранее первой -
«Воспалился тут великий князь Московский,
Князь Иван сударь Васильевичь, Прозритель.
И зачел конанеров тут казнити,
Что началася от конанеров измена».
Молодой канонер разъяснил:
«Что на ветре свеча горит скорея,
А в земле-то свеча идет тишея.
Позадумался князь Московский,
Он и стал те то речи размышляти собою,
Еще как бы это дело оттянути»…
В «Истории о Казанском царстве» есть также мотив измены. Неожиданно к Ивану Васильевичу под Казань пришли служить фряги (иноземцы) и обещались «скоро и малыми деньми» «ото основания низложити град». Сделав для «огненных стрельцов» четыре башни выше городовых стен, они другому делу касаются, «его же прежде того них-то же на Руси видал, и почаща нощию тайно копати глубокий рвы под Казань город, с восточный страны, под глубокую ону стремину ото Арского поля, с приезду к Казани, и неведущим Казанцем дела сего, от наших вой никому же, токмо воевода и делатели, иже кои дело сие делаху; но и ти укреплены со истинною никому же дела того поведати изменных для наших лесцов, да не сведавше Казанцы и того устрегутся. Ис тех же един бе некто от приставник дела того, воин полку царева, Калужеского рода, именем Юрьи Булгаков, лют сы и неправеден, яко в отечестве своим сожитствующих ему сосед насилствоваше…, его же за злонравие не любляше самодержец многажды смиряше; сей же беззаконны за нелюбие то гневашеся на Господина своего и царя, и хоте, аки неверный злое прелагатейство сотворити: и написав грамоту на стреле и пусти ю в Казань ко царю, да град и люди своя крепити и сам не страшится, сказа ему и места подкопные… Казанцы же паче о сем укрепишася, и искаху в том месте подкопов, не обретоша».
Равно, как в «Истории», песня показывает разрушительное действие взрыва. Далее — встреча казанской царицей Ивана Васильевича, устремившегося ко дворцу:
«Что царица Елена догадалась.
Она сыпала соли на ковригу.
Она с радостью Московского князя встречала,
А таво ли Ивана-сударь Васильевича Прозрителя;
И за то, он царицу пожаловал
И привел в крещеную веру,
В монастырь царицу постригли».
В «Истории» есть несколько упоминаний о крещении казанских пленниц в Москве: так, крещена была жена улана Кощака, любовника царицы Самбеки, затем сама Самбека «добром нужена бысть крещение прияти и не крестися». Царя Симеона Иван Васильевич ослепил за гордость (в «Истории» — помиловал).
«Он и взял с него царскую корону
И снял царскую перфиду,
Он царский костыль в руки принял.
И в то время князь воцарился
И насел на Московское царство:
Что тогда-де Москва основалася,
И с тех пор великая слава».
Этот песенный апофеоз Грозного в основе зависел от рассказа «Истории» о принятии им царского титула (за пять лет до взятия Казани) и от сообщения об инсигниях царской власти, посланных византийским цесарем Константином еще Владимиру Мономаху, о чем «История» повествует при изображении совета Ивана Васильевича с вельможами перед походом на Казань (Константин послал Мономаху «самы свой царский венец, и багрянцу, и скиферт»… Это взято в «Истории» из «Сказания о князех Владимерских»).
Взятие Казани послужило сюжетом и для татарских песен. Три таких текста были изданы в русском переводе В. Ф. Миллером. В одной из этих песен порицается роль хана Шыгали, которого подкупил Иван Русский и тот налил воды в порох. В другой рассказывается, как Иван Русский, не одолев в бою под Казанью, построил крепость на Свияжской горе, но сначала принужден был удалиться и лишь затем выпросил у его величества Едигера дозволение поселиться здесь. Третья повествует о том, что некий Чура, убивший много русских, зашел в Казань, где жители упросили его изрубить Ивана Русского. Чура вошел в палату к Ивану и отрезал ему голову, когда тот ужинал: «Ивановы слуги пришли, чтобы взять посуду, а голова оказалась в чашке». Чура-Шора — батыр, былины о котором широко известны у тюркских народов (например, у казахов и киргизов); в одной из этих былин Шора выставлен, между прочим, как освободитель родного города «Казана» от враждебного тюркского племени. Здесь, очевидно, разумелся город Казан, существовавший некогда в Семиречье. После взятия русскими Казани на Волге семиреченский город был подменен Казанью и Шора был сделан освободителем ее от русского царя. Так создалась другая былина о Шоре-батыре, представляющая трансформацию первой. Наконец, последний вид сюжета отразился на татарской песне о Чуре, изданной в переводе В. Ф. Миллером.
