Завтра затянулось на немножко,

Дочку с аттестатом поздравляем.

Поменялось в доме восемь кошек,

Сказку, Бог даст, внукам дочитаем...

Déjà vu

Мы листали букварь в классе новом,

Пахли тёплые парты сосною смолистой,

И заглядывал ветер в окно нам

И листал в школьном парке кленовые листья.

Суп молочный с невкусною пенкой

Младшеклашкам на завтрак давали в столовой.

И отличница, вредная Ленка,

Не давала списать из диктанта ни слова.

Расцветали цвета и оттенки,

Полугодья с годами слились в полутоны.

Наливные коленки у Ленки

На уроках мешали мне верить Ньютону.

Юность помню контрастно и чётко:

Время жвачки буржуйской и песен заморских,

У девчат изменились походка,

Аромат и... места под значком комсомольским...

Школьный бал. В коридоре продольном –

Фестиваль красоты в мини-юбках, вдоль стенки,

И «Отель Калифорния» долго

Обнимать, не дыша, разрешает мне Ленку.

И амнистией школьного плена – Выпускной.

Поцелуй, наконец, недотроги.

Вечным вальсом кружу свою Лену,

К взрослой жизни влюбленным открыты дороги...

***

Мне, наверное, всё это снится?

Снова школу трясет в ритме позднего мая.

В школьном вальсе кружу выпускницу,

Дежавю... Да она и танцует, как мама!

Хозяйке

Мы с тобой, словно сестры, похожи: глаз раскосостью, стройностью

                                                                        стана,

Лоском шерсти и бархатом кожи, нетерпимостью к псам и мужланам,

Мягким тембром, изящностью линий, ненасытностью рыбой и лаской,

Взглядом стервы, загадочной силой или нежной невинностью масок.

Девять лет я живу в твоей стае. Да, я зверь, но совсем не домашний.

И звериным чутьем ощущаю запах хищницы, скрытой и страшной.

По утрам, жизнелюбием ярким, ты, как кошка, сыта и ленива. Грациозность налюбленной самки, я сама наблюдаю ревниво:

Помурлычешь котяре игриво, по соседству храпящему сладко,

Гибким телом скользя по перине, приседаешь на задние лапки.

В зеркалах, от стыда запотевших, – отраженье бесстыдной гравюрой,

Выгнув спину котенком потешным, поскребешь простыню маникюром.

Ты всему у меня нахваталась, да и я у тебя, вероятно,

Презирать по-звериному жалость, быть в любви не всегда адекватной.

В гладиаторской битве трех улиц, я – для самого злого награда.

Твой самец носит рыбу и куриц, но совсем не поёт серенады.

И котят наших вместе любили, правда матерью я была чаще.

Только, знаешь... твоих не топили! Не познала ты мук. Величайших.

Каждый раз материнскою болью выгораю и вновь матерею.

И смиряюсь с дозволенной ролью, – я домашний зверёк. Ты – Зверее!

Стал без сна уставать

Как грызёт тишина! Как зубасты и злющи секунды!

Лупоглазой луне на людские дела наплевать.

Я один в эту ночь. Одиночества смысл паскудный

Стал до боли простым, словно сами сложились слова.

Между нами зима. Миллионы мертвеющих метров.

Здесь не знает никто, что за зверь – телефонная связь.

Ты на фото грустишь и морщинки у глаз всё заметней.

Я, урод, в Новый год между домом и делом увяз.

Я в гирляндах проблем, горбят плечи громадные гроздья.

Суетясь в пустоте, сам себе созидаю «дела».

И работой дурной приземлён, вбит по брови в безбродье...

Я теряю тебя. Ты меня слишком много ждала.

Стал без сна уставать... Бесноватою лунною ночью

Я на шабаш последний сгоняю гордыню и лень,

Порешу и спляшу на гробах наших бед-одиночеств

И абсент буду пить на костях надоевших проблем.

Разгонюсь, ускользну из зубов тишины – злой и лютой,

И в последний вагон, задыхаясь от счастья, вломлюсь.

Я к тебе понесусь под речёвку вагонного люфта,

Засыпая под марш: «Я люблю... я люблю... я люблю…».

Версия

Жили-были втроём в параллельном от бренности времени

Он, Она и случайно приблудший космический Разум.

Он охотился, резал из шкур зодиачных зверей ремни,

Чтобы упряжь для Разума шила Она раз за разом.

Жеребёнок, отбившись от Единорожьего племени,

Счастлив был обрести наконец-то разумное стадо.

Правда, больно бывало от сшитого строгого стремени,

Но терпел стригунок, по наивности верил: так надо.

Он стихами из звёзд расписал для Неё все вселенные.

Танцевала Она для Него вечерами столетий.

Разум в стойле грустил, понимал, что становятся пленными

Даже самые умные мысли, – любовь хлеще плети.

А когда запряжённый в повозку жеребчик бежать устал,

В бледных отблесках лун спотыкался, не видя дороги,

Чтоб Её ублажить, Он нахлёстывал Разум безжалостно,

Он не знал слова «бог», но безбожно считал себя богом.

У бесплотного плеть, озверевши, чуть душу не вышибла.

Или вместо души – мироздания вечную тайну.

К счастью, Разум, хотя и комолый, но всё-таки высший был,

Закусив удила, возле чёрной дыры вдруг... растаял...

Почему ты с утра на меня вечно злая и страшная?

Разве я виноват в том, что Питер – дыра-непогода?

Да, опять на метро. Что с машиной? Ты лучше не спрашивай!

Где мой разум? Мне что-то похожее снилось сегодня.

Рецидив

Вечереет и веет весною,

Сшиты шустрой тропой километры,

Сосны хриплыми скрипками ноют

Под смычком виртуозного ветра.

На обласканной солнцем поляне

Каждый метр – Весною истоптан.

Дым костра горьковатым кальяном

Лёд внутри меня медленно топит.

Старым негром сипит черный чайник,

Саксофонистый нос продувая,

Эскадрилья блондинистых чаек

С «эшелонов» ворон выбивает.

Древний кедр, в продрогшем похмелье,

Пьёт весну каждой рюмкой-хвоинкой.

Обнажив по-бесстыжему мели,

Спит река с берегами в обнимку.

Бурундук, как судьба, полосатый,

Тощий хвост свой несёт «пистолетом»,

И в рюкзак лезет мордой усатой,

Словно в душу, с приветом из лета...

И в щемящей, щенячьей истоме

Чую нюхом собаки облезлой,

Как внутри оживают симптомы

Графоманской забытой болезни.

Сон в лапу

Вечер исчерпан. Усталое солнце за сопки седые сбежало.

Высунул месяц в лиловое небо двухвостое жёлтое жало.

Рваные тучи рисуют ажурный узор, бесконечный и разный.

Блеском брилльянтово-льдистым из бездны позируют звездные                                                                          стразы.

Ярко горят в перепутьях немыслимо вечных и млечных просторов,

На перекрестках «Большой кольцевой», феерят фонари-светофоры.