Вылез я из самолета, снял парашют и бегом на КП, на второй этаж - прямо к генералу. Доложил я ему, что Лобзуков раньше меня минут на пять вылетел... Не дослушал меня генерал и в сердцах начал ругать за то, что мы в такую погоду вылетели. Звонил он с полчаса по всем близлежащим аэродромам. Нигде нет Лобзукова.
Вдруг раскрылась дверь, и вбежал шофер с бензозаправщика и говорит, что в нескольких километрах в поле разбился самолет...
- Показывай где,- генерал выскочил из комнаты,- сел на "виллис" и укатил...
Самолет Лобзукова, потеряв пространственное положение, зацепил крылом за землю и разбился на том самом поле, где и я чуть не врезался в лес.
На следующий день мы хоронили Лобзукова и техника, который летел вместе с ним.
В клубе пахло хвоей. Играл оркестр. Глядя на красный гроб с останками майора, я отчетливо представил себе, как в белой мгле возникла передо мной стена леса. И я ясно понял, что только чистая случайность вчера спасла меня от гибели.
Полеты на У-2 хотя и были для меня некоторой отдушиной, но "илы" властно тянули к себе. Я часто навещал свою бывшую эскадрилью, своих друзей. Честно говоря, мое положение не боевого летчика, а пилота звена управления - унижало меня в собственных глазах. Я сам не мог считать себя среди них. А мне так хотелось вновь быть с ними в одном строю...
И я решился написать третий рапорт генералу о переводе меня обратно в полк на "илы". Два предыдущих он велел мне порвать при нем же. Аккуратно написав рапорт, я решил пойти в баню, помыться перед таким важным свиданием с начальством. Баня на аэродроме была переоборудована на русский манер - с парилкой. В бане мылось несколько французов из эскадрильи "Нормандия - Неман", которая располагалась с нами на Витенбергском аэродроме и иногда ходила прикрывать нас.
За время пребывания в России некоторые французы привыкли к нашим морозам и нашим парным в банях, так что они поддавали парку, не стесняясь.
Вдруг послышались взрывы. Смех и шум в бане оборвались. Все прислушивались, стараясь понять, что происходит там, на улице. А там ухали взрывы, тревожно выла сирена.
- Фашист, бомба! - крикнул мой сосед француз и, окатившись шайкой воды, выскочил в предбанник. Быстро одевшись, мы выглянули из бани, чтобы понять до конца, в чем дело, и, если необходимо, укрыться в убежище.
В небе вражеских самолетов не было. А кругом рвались снаряды. Как оказалось потом, это дальнобойная артиллерия из фортов Кенигсберга вела огонь по нашему аэродрому.
Мы остались в предбаннике и, приоткрыв дверь, наблюдали за происходящим.
Сквозь вой и грохот снарядов донесся рокот запускаемых моторов. И через какую-то минуту-две четыре "ила" одновременно пошли на взлет по двум бетонным полосам. Как стало известно позже, четыре штурмовика взлетели по приказу комдива. Вел группу комэск Иносаридзе. Им предстояло найти и подавить вражескую артиллерию. Взлетев, невзирая на артобстрел врага, они обнаружили аэростат, с которого корректировался огонь фашистской артиллерии, и сходу сбили его. А затем нашли и артиллерийские позиции, с которых враг обстреливал наш аэродром. После нескольких штурмовых заходов четверки "илов" дальнобойная батарея врага прекратила стрельбу. Благодаря быстрым и решительным ответным действиям фашистам не удалось нанести ощутимого урона нашему аэродрому. Обстрел длился минут двадцать. Несколько снарядов попало на летное поле, но ни одного не попало в бетонные взлетные полосы. Еще несколько снарядов угодило и в без того разрушенные ангары. Несмотря на то что техники на аэродроме было много, сгорел только один У-2 и повреждены еще три самолета, но не существенно. Тяжело был ранен инженер полка Каракчиев, а инженер дивизии Титов контужен.
Мартовское солнце клонилось к горизонту. Последние самолеты, пришедшие с задания, садились на широкую бетонку.
Генерал Александров стоял на гранитных ступенях крыльца командного пункта и наблюдал за садящимися "илами". Последний самолет плавно коснулся посадочной полосы. Генерал проводил его удовлетворенным взглядом. Еще один боевой день был закончен.
Он повернулся, чтобы идти на КП, и тут я перехватил его.
- Товарищ генерал-майор, младший лейтенант Ладыгин, разрешите обратиться?
Он пристально посмотрел на меня.
- Что, опять рапорт?
- Так точно, товарищ генерал,- несколько озадаченный его проницательностью, ответил я.
Ничего не сказав, он повернулся и быстро пошел к лестнице, ведущей на второй этаж, где располагался командный пункт дивизии.
Я кинулся за ним. Генерал сел за стол. Рядом стояли несколько штабных офицеров. У окна, сложив руки на груди, стоял начальник политотдела дивизии.
Генерал посмотрел на меня и с серьезным видом сказал:
- Полковник Калугин, вот Ладыгин пришел к тебе на меня жаловаться.
Все присутствующие обернулись в мою сторону. А начальник политотдела, шагнув ко мне, спросил:
- В чем дело, Ладыгин?
- Я товарищу генералу рапорт хотел подать, а он не берет.
- Какой рапорт? О чем? - спросил полковник.
- Да вот все на "илы" рвется,- пояснил генерал. Он поднялся и зашагал по комнате.
- Ладыгин, ведь есть заключение медкомиссии.
- А мне, товарищ генерал, стыдно своим товарищам в глаза смотреть. Все они воюют, а я на У-2 пиляю, как сачок. Прошу вас, возьмите мой рапорт.
Комдив недовольно поглядел на меня и уселся опять за стол.
- Не знаю, не знаю... Имей дело с врачами,- отмахнулся он от меня. - Они тебе запрещали летать, пусть они тебе и разрешают.
- Товарищ генерал,- взмолился я,- да вы хоть напишите на моем рапорте, что вы не против, чтобы я поехал на комиссию,- и протянул ему рапорт.
Комдив вздохнул, нехотя взял мою бумажку и написал: "Послать на медкомиссию".
- Спасибо, товарищ генерал! - поблагодарил его и, взяв свой рапорт, мгновенно покинул КП дивизии.
Первый шаг к заветной цели был сделан.
На следующий день с утра я пошел к полковому врачу, а потом и к дивизионному. Показав резолюцию генерала, "вынудил" их написать мне справки, в которых говорилось, что после госпиталя я ни разу не обращался к ним с жалобами на состояние своего здоровья. А также получил направление на медкомиссию.
Собрав за день все необходимые документы и характеристики, я был уже готов сразиться с неумолимой медкомиссией.
Через день меня послали в штаб армии с фотопланшетами. Сдал я армейским штабистам пакеты и фотопланшеты, забрал почту и бумаги, что надлежало доставить в нашу дивизию, и скорее к своему двукрылому другу У-2, чтобы успеть в госпиталь. Армейский пилот мне точно отметил карандашом на планшете, где расположена посадочная площадка госпиталя 3-й воздушной армии. Когда я приземлился на ней, то оказалось, что до госпиталя еще шесть километров. Значит, туда да обратно - двенадцать. "Слетаю-ка, посмотрю - это же всего три минуты. Авось, где-нибудь приткнусь неподалеку. Уж больно не хочется терять столько времени". Залез я обратно в кабину. Взлетел, повел самолет вдоль дороги, по которой предстояло бы идти пешком. Вот и госпиталь. Рядом с ним вижу площадку, пригодную для посадки. Стал кружить над ней. Со всех сторон она была окружена высокими деревьями. Так что заход на посадку был затруднен. Тормозов-то на У-2 никаких нет. Решил все-таки рискнуть и с трудом посадил самолет. На пробеге наскочив одним колесом на что-то, машина лениво подпрыгнула, задела правой дужкой крыла за землю и, немного развернувшись вправо, остановилась, застряв колесом в рытвине с водой. На мое счастье поблизости на дороге стояла автомашина. Возле нее было двое солдат. С их помощью мне удалось вытащить самолет из предательской ямки. Догнав женщину в белом халате, я спросил:
- Где у вас тут медкомиссия бывает?
- В главном корпусе,- кивнула она на самое большое здание. А потом, оглядев меня, спросила: - Вы что - на комиссию?
- Да,- ответил я.
- А сегодня комиссии нет,- огорошила она меня.- Комиссия бывает у нас по вторникам и пятницам. А сегодня среда,- довольно строгим голосом произнесла женщина. Наверное, она была одним из врачей или не меньше старшей сестры.
