Вторжение в Польшу с востока неизбежно ослабляло позиции правительства в продолжающихся территориальных спорах на западе и севере. Этой ситуацией с легкостью воспользовались соседи Польши. 11 июля польских голосов на плебисците в Восточной Пруссии было меньше, чем ожидалось. Алленстайн (Ольштын) и Мариенвердер (Квидзын) проголосовали за то, чтобы остаться в Германии. 28 июля Совет Послов в Париже арбитражным путем разделил Тешинскую Силезию на две части, подарив Чехословакии угольный бассейн и сталелитейные предприятия. В нормальных условиях польское правительство едва ли спокойно перенесло это решение, отделившее 130 тысяч поляков от их родины. 19 августа в Силезии вспыхнуло восстание населения, с требованием поддержки от Варшавы против повторяющихся немецких провокаций.

В течение всего лета Польша была охвачена волной возбуждения. Наступление Красной Армии усиливало все эмоции. Класс собственников в опасении за свою собственность становился еще более стяжательским, католики, опасающиеся за свою религию, становились более религиозными, революционеры, в ожидании революции, становились еще более революционными, полиция, перед лицом беспорядков становилась более репрессивной, патриоты становились еще патриотичнее. Польское общество быстро поляризовалось. Безразличие стало невозможным. Власти делили население на преданных граждан и потенциальных предателей. В середине июля началась кампания превентивных арестов. Основными жертвами ее стали коммунисты, профсоюзные активисты и евреи^[175]. 20-21 июля военные оцепили несколько рабочих районов Варшавы. Было арестовано шестьсот человек. Лидеров профсоюзов вызвали для допросов. Профсоюзы ткачей и металлургов были распущены, а помещения их комитетов разгромлены. Еврейский “Бунд” был запрещен, солдат-евреев, многие из которых были добровольцами, отозвали из их полков и выслали с фронта, медсестер-евреек уволили из Красного Креста, Еврейский госпиталь в Варшаве был оцеплен, после чего оттуда вывели двадцать человек, подозревавшихся в коммунистических симпатиях^[176]. Большинство их этих несчастных, общим числом около трехсот, было отправлено в единственное место, достаточно большое, чтобы принять их всех - лагерь советских военнопленных в Домбе под Краковом.

Общественное возбуждение 1920 года отразилось и на польской культурной жизни. Театральной сенсацией сезона стала постановка пьесы Стефана Жеромского “Белее снега”. Сюжетом пьесы был конфликт в семье землевладельцев, старшие члены которой сопротивлялись попыткам сына облегчить долю крестьян. Пьеса заканчивалась гибелью всей семьи от рук большевистских мародеров. Будучи впервые показанной во Львове, пьеса вызвала возмущение, в Кракове же была встречена овацией. В Варшаве в течение многих недель с аншлагом шла оперетта “Уланский майор”, в которой поляки спасают от красных замок, под сопровождение патриотических песен и народных танцев. Адам Аснык написал историческую драму на тему антироссийского восстания Костюшко в Раславицах в 1794 году. Композитор Лахман умудрился сочинить воскресную мессу “Resurrectionis Jesu Christi Missa”, используя мелодию национального гимна. Этот чудовищный замысел, месса на мелодию мазурки, много говорит о сумятице в духовной жизни поляков того времени.

* * *

Менее острая ситуация в советской России объяснялась совершенно другими причинами. Удачный ход польской кампании принес долгожданное облегчение. Целых два года страна задыхалась в тисках Гражданской войны. Разногласия внутри большевистской партии подавлялись, проекты откладывались, политика подчинялась суровым требованиям “военного коммунизма”. Сейчас же напряжение спало. Тревога, связанная с потерей Киева, вскоре утихла. Польская война давала явный повод для чувства облегчения, уже наметившегося ранее. Множились теории и фракции, пылал энтузиазм. В самой большевистской партии возникла серьезная идеологическая оппозиция. 1920 год был годом “рабочей оппозиции”. После прошедшего в марте IX Съезда партии, группировка, возглавляемая лидером профсоюзов Томским, бывшим министром труда Шляпниковым и апологетом свободной любви Александрой Коллонтай начала критиковать политику партии. Вначале их возражения касались принципов управления промышленностью, но в дальнейшем их критике подверглась растущая роль государственной власти и партии внутри государства, продолжающееся преобладание интеллигенции в партии. Их лозунги - “рабочий контроль”, “свобода слова”, “свобода критики” представляли собой фундаментальный вызов ленинизму, распространившись к тому же на армию, где ожили прежние призывы к выборности командиров. Оппозиция получила название “анархо-синдикалистского уклона”. 1920-й стал также бабьим летом внепартийной оппозиции. В последний раз грелись под политическим солнцем эсеры и меньшевики. В мае лидер эсеров Чернов выступил на публичном митинге в Москве, на котором сравнивал социализм с ранним христианством, а вырожденческий большевистский режим с церковью Средневековья. В августе в Москве прошел последний съезд партии меньшевиков.

В экономической сфере разгорелись споры о достоинствах планирования. В марте 1920 года из уст Троцкого прозвучала магическая фраза “единый экономический план”. Ленин страстно занялся планами электрификации.

Относительной свободой, которой пользовались оппозиционеры и спорщики, пользовалась и бюрократия. В 1920-м стал активно расти государственный и партийный аппарат. Секретариат партии разросся со 150 до 750 сотрудников. Создавались новые департаменты с чисто бюрократическими функциями, такие, как Рабкрин (Народный комиссариат рабоче-крестьянской инспекции) и Контрольная Комиссия, занимавшаяся рассмотрением жалоб на партийных работников. Их задачей было сдерживать рост бюрократии, но на практике, будучи в руках бюрократов, они лишь стимулировали его. Такие люди, как Сталин, будучи принципиально заинтересованы в политической организации, использовали это время, чтобы укрепить свои позиции, готовясь к моменту, когда можно будет вновь закручивать гайки. Скромно, но настойчиво, Сталин закладывал фундамент своей будущей власти. Будучи членом и Политбюро и Организационного бюро партии (“Оргбюро”), он обладал решающим голосом в партийных кадровых вопросах; как председатель Рабкрина, он стал сторожевым псом партии над государством, с важной позицией в Контрольной Комиссии; как нарком национальностей и председатель вновь образованного Совета Национальностей, он запустил свои щупальца во все нерусские территории, где смогла установиться советская власть; как испытанный специалист по улаживанию политических проблем в ЦК, он был в курсе всех текущих интриг; будучи членом Военного совета Юго-Западного фронта, он имел прямое влияние на действия Красной Армии и ход польской кампании. Сталин играл незначительную роль в дебатах в Съезда Советов, на партийных съездах или в Коминтерне. Его значение в определении политики было невелико. Но к лету 1920 года он уже сделался главным аппаратчиком, явным кандидатом на пост генерального секретаря партии.

* * *

События, тесно связанные с польской войной происходили в области международного коммунистического движения. Коминтерн, международный союз коммунистических партий, не был в состоянии руководить мировой революцией, к которой должна была привести польская война. Спустя год с момента своего основания он оставался спонтанным образованием, не имеющим формального устава и законов. Члены его высказывали самые разные мнения о его функциях и целях. Присутствовало по несколько делегаций из каждой из европейских стран, многие из которых не ладили друг с другом, а некоторые, как британская, не были уверены, стоит ли им вообще присоединяться. По словам их председателя, Зиновьева, “это была не более, чем пропагандистская ассоциация”. Ленин понимал, что в Коминтерне надо навести порядок. Он чувствовал, что главной проблемой являются взгляды “леваков”, имея в виду коммунистов-догматиков, неспособных идти на компромисс, противоречащий принципам их теории. Особенно он опасался влияния сторонников Розы Люксембург, которая скептически оценивала зрелость пролетариата Польши и Германии, и могла возражать против дальнейшего наступления Красной Армии на эти страны. Сам же он в это время был уверен в скором повторении большевистской революции по всей Европе, и высматривал на горизонте ее зарницы. Расценив провалившийся Капповский путч в Берлине в марте 1920-го как “германский корниловский мятеж”, он уверился, что германский Октябрь не за горами. Зиновьев представил ленинский анализ в более практических выражениях. “Необходимо, - писал он на страницах газеты Коминтерна 14 июля, - поставить зоркую стражу на воротах Коммунистического Интернационала”. Нет сомнений в том, что именно себя видел Зиновьев в роли такого стражника.