— Ну да, страдает, — ответил Ярнов. — Чего она приехала к вам? — спрашивал он, возбужденный и дрожащий, — От страдания своего. Несчастна она. Ах, как она несчастна!

И Ярнов закрыл лицо руками…

— Соня? Несчастна? — все более и более приближая свое лицо к лицу Ярнова, спрашивал губернатор.

— Ну да, несчастна. Тысячу раз сказал уже!

Долго молчали, и можно было ожидать, что вдруг, внезапно прорвется это молчание и схватятся они, два человека, как враги, в нелепой, но неизбежной борьбе.

И вдруг все напряжение прошло, ослабло, и Ярнов сказал тихо:

— Любит она. Любит глубоко. Понимаете ли вы, старик, отец: глубоко…

В голосе Ярнова что-то задрожало, зазвенело…

— Ну и что же? — горячим шепотом спрашивал губернатор.

— Ну… а ее… не любят, — отвечал Ярнов.

— Кто же он-то?

Ярнов усмехнулся и спросил:

— Кто он? Тот, кого она любит. Ясно, кажется.

Долго еще стояли.

— Ярнов! — кто-то басом кричал от креста: — Рыжий, красный — человек опа-аснын-ый…

Тихо пошли по широким ступенькам вниз, в город. Из сада, с обеих сторон, тянуло влажным холодом. Срывался время от времени ветер, будил деревья.

Сердце стучало неровно: то слабо, то сильно, но стыдно было сказать Ярнову, что идти больно, и он остановил его движением руки.

Задыхаясь и быстро переговариваясь меж собой, пробежали мимо них четыре человека: очевидно, бежали пожар смотреть.

Ярнов начал раскуривать папиросу. Когда спичка вспыхнула, осветилось странными, изменчивыми пятнами его худое изможденное лицо, длинный нос.

— Он там, в Москве? — спросил губернатор.

— Кажется, — ответил Ярнов.

В городе было давно уже темно. Погасли в магазинах огни. Далеко слышался гром колес: очевидно, пожарные набирали в бассейнах воду. На бульваре кто-то шел и пел, то и дело сбиваясь:

— Город Никола-аев, французский завод…

Губернатор пришел домой поздно. Отворил ему дверь.

Свирин, хмурый, сердитый, делающий вид, будто ему очень хочется спать, и не дают, приходится вот сидеть в приемной, ждать, подогревать на спиртовке для лекарства минеральную воду…

— А вас здесь ждут, — сказал он. — По важному делу…

— Кто ждет? В этот час? — оживленно спросил губернатор.

— Клейн, ротмистр, — доложил Свирин.

Губернатор почему-то подумал, что его ждет Соня.

Было досадно, что теперь, когда в душу вошли новые тревоги, новые волнения, в дом, поздно вечером, — значит, по какому-либо очень хлопотливому делу, — врывается неприятный человек, сидит, ждет.

— Где он? — спросил губернатор.

— В гостиной сидят, книжку рассматривают. Вина им белого дал.

Клейн поднялся навстречу, бледный, взъерошенный, в каком-то необычайном, помятом мундире с перегнувшимися эполетами. Золотое пенсне его куда-то исчезло, глаза близоруко щурились, и, чтобы рассмотреть предмет, ему нужно было вытягивать вперед лицо. Весь он был тревожный, беспокойный, выбитый из колеи.

Как-то сами собой пришли на ум слова Германа о том, что Клейну нужно делать карьеру, что Клейн донесет, Клейн может донести, — и была в этом правда: тот Клёйн, вылощенный, сытый, наглый, мог донести и, наверное, донес. Сделалось смешно.

— Вы чего? — спросил на ходу губернатор.

— К вам, ваше пр-во! — сказал Клейн, приподнимаясь, торопливо идя ему навстречу, — и губернатор не узнал его голоса. Можно было подумать, что Клейн простудился, много вчера выпил, теперь хрипит и кашляет: — Пришел ночевать к вам, ваше пр-во.

— Ночевать? — изумился губернатор. — Это же по какому поводу?

— Ночевать. Как хотите. Только не гоните. Беду могу сделать. — И вдруг со слезами на широко раскрывшихся глазах ротмистр зашептал: — Понимаете? Сил нету, сил нету ждать.

— Чего ждать? Кого? Говорите яснее, — уже сердился губернатор.

— Его, полицмейстера. Сегодня, чувствую, должен явиться. Сегодня зарыли.

Клейн близко подошел к губернатору и — словно передал ему великую тайну:

— Сегодня он все там узнает, там, — и Клейн указывал рукою на землю.

— Что узнает? — удивленный, спрашивал губернатор, и его голос, звучно отдавшийся под карнизами, странно смешивался с испуганным шепотом ротмистра; его спокойное, внимательное, слегка насмешливое лицо смотрело на испуганного, исказившегося Клейна.

— Виноват я, — бормотал Клейн: — покаюсь вам, как на духу. Любил Азу… А она… презирала меня, как дрянь, как ничтожество. И целый месяц приклеивал себе бороду, надевал штатскую одежду и выследил… Закипело сердце… Ну, и писал полицмейстеру письма…

— Анонимные? — спросил губернатор.

Клейн утвердительно кивнул головой и, словно куда-то торопясь, тяжело проглатывая слюну, говорил:

— Анонимные, да… Ну, и навел его на след… И пришел он, весь бледный, дрожащий — и увидел. И потом я же его секундантом… Я, я, я… — и Клейн почему-то опустился на колени.

Губернатор засмеялся.

— А мне вы никаких писем не писали? — спросил он, не глядя на Клейна.

Глаза Клейна, поднятые вверх, смотрели, чего-то ожидая, ничего не собираясь скрыть. Он опять закивал головою и заговорил:

— Писал, писал… И вам писал. Многим писал. Многим.

В комнату вошел Свирин и, увидя Клейна на коленях, остановился и не знал, что ему делать: войти ли ему или скрыться? Губернатор заметил его и махнул рукою, чтобы тот ушел; но Клейн опять схватился за руку и зашептал?

— Ничего, ничего… Пусть видит…. Пусть… Это хорошо, хорошо…

— Да встаньте же, ротмистр… смешно! — с укоризной сказал губернатор.

Клейн встал, в смущении отряхнул колени.

Губернатор не знал, что делать. Было два выхода: прогнать ротмистра или оставить его в доме. Если прогонять, то ничего не выйдет: он опять будет становиться на колени, вынет револьвер… Было какое-то острое, брезгливое чувство, будто по всему полу ползали голодные, отощавшие лягушки.

— Есть хотите? — спросил губернатор.

— Хочу, — ответил Клейн.

Накрыли ему поужинать. Губернатор смотрел, как он ест дрожащими руками, как у него стучит о-зубы стакан с вином. Казалось, что Клейн сейчас может бесконечно есть и не заметить, — сыт он или не сыт.

В спальне Клейн попросил не тушить огня.

— Беда мне с вами! — ворчал губернатор. — Вот, не туши огня… А я при огне спать не могу.

— Потерпите, ваше пр-во! — взмолился Клейн. — Одну-то ночь как-нибудь… Сделайте доброе дело…

Губернатор повернулся к стене. Дом затих.

Никак нельзя было забыть того, что в комнате лежит человек, ожидающий мертвеца, который теперь уже все узнал и удивился, тому, что делается на земле. Войдет белый, в саване, с протянутыми руками, с крестом из восковых свечей и потрогает Клейна. Губернатор улыбнулся, приподнялся и посмотрел: Клейн лежал на тахте ничком, с головой укрылся одеялом и походил на длинный мешок с картофелем.

Облокотившись, губернатор смотрел на него долго, пока не подавил в себе приступы смеха, и потом позвал:

— Клейн!

Мешок вздрогнул и повел, прислушиваясь, головою.

— Клейн! — погромче сказал губернатор.

— А? — глухо послышалось из-под одеяла.

— Да вы повернитесь. Ведь это не мертвец, а я.

Клейн высунулся, приподнял голову; была она у него странная: волосы сбились на лоб, смешно торчали.

Он ждал вопроса. Губернатор с легкой улыбкой, снова испытывая, долго смотрел на его лицо, глаза, волосы и вдруг тихо спросил:

— А на меня вы донесли?

Клейн не ответил, а медленно, словно сразу ослепнув, повел головою, по-прежнему спрятал ее в подушку и опять стал походить на мешок.

Губернатор, не изменив позы, все смотрел на него, и этот взгляд, казалось, жег спину Клейна, и он то и дело поеживался, будто ему было очень холодно.

Губернатор усмехнулся и повернулся к стене. Пружины кровати слабо заскрипели.

Утром, часов в пять, губернатор проснулся и увидел, что Клейна уже нет. Вероятно, с рассветом он встал, оделся и ушел; не спал, должно быть, всю ночь.

Губернатор погасил электричество, и окна стали нежно-синими.