В наступившей тишине раздается тихое попискивание.
— Таймер, — Колин лезет в карман брюк, чтобы вытащить телефон. — Где здесь можно раздобыть стакан воды?
Муж извлекает из кармана пиджака блистер со светло-кремовыми таблетками. И мне решительно не нравится их знакомый облик. Кажется, начинаю догадываться, с чем связано моя неспособность почуять мужа.
— Как… как долго ты принимаешь эту дрянь? — не выдерживаю и срываю маску. — Ты сдурел? Фероблокаторы первого поколения! Они же невероятно ядовиты. Колин, я запрещаю…
Закашливаюсь из-за неудачного вдоха.
— Хави, надень обратно, — Колин не слушает и все-таки принимает лекарство. — Вот тебе и ответ на твой вопрос о тестах, терапии и моих таблетках — ты сейчас слишком беззащитен перед альфа-феромонами. Я знаю, что это — не карамельки. Но другого выхода нет. Раз они дают возможность общаться с тобой без угрозы твоей жизни — пусть.
— Не смей, слышишь! — на глазах проступают непрошенные слезы: еще слишком жива память, чтобы поверить альфе. — Я не стою таких жертв. Прошу тебя. Пожалуйста. Я буду выполнять все рекомендации врачей, можешь меня еще на три месяца… кхм …заточить в стерильном боксе, только умоляю — не надо их употреблять!
— Все будет хорошо…- но даже уверенный и убедительный тон не удерживают мою панику.
— Умоляю, — сипло вдыхаю воздух через маску и снова отвожу ее от лица. — Если ты в самом деле хочешь мне добра… — господи, воздуха не хватает для полноценного ответа… — Ты просто не знаешь. Колин… нет. Не заставляй меня считать себя еще большим уродом и чудовищем, чем я есть.
— Воробышек, — муж в мгновение ока оказывается рядом со мной и заключает в объятия, но даже такая близость не дает почувствовать запах. Я изо всех своих невеликих сил бью альфу кулаками в грудь, чтобы выплеснуть свое отношение к его поступку и спрятанную в глубины сознания боль. Он же не выпускает меня из медвежьей хватки, пока я не обессиливаю. — Ну что ты? Маленький мой…
— Я убил деда. Ими, — стуча зубами говорю я, утыкаясь носом ему в грудь, — он принимал их из-за меня. Чтобы мне было легче жить, а ему — заботиться обо мне не в больнице, но дома. Только я все болел и болел. Ты не понимаешь. Эти таблетки, пусть и намертво лишают альфу запаха, превращают почки и печень тех, кто их принимает, в фарш… Они очень токсичны. Дед… он мог бы прожить еще, но из… из-за меня он ушел так рано. Не надо, Колин, я прошу… Я справлюсь сам.
— Ты кому-нибудь рассказывал об этом? — в голосе мужа столько сочувствия, что я едва не начинаю рыдать в голос от обуревающих меня чувств. — Родителям, например?
— Нет, — гундосю от скопившихся в носу слез. — Меня же тогда дома возненавидят. Джереми был солнцем, которое я уничтожил своим существованием.
— Чудовище, — повторяет он, перебирая пряди на моей макушке. — Разве что от слова «чудо». Мы справимся со всеми бедами, Хави, — я мотаю головой, но Колин берет меня за плечи и встряхивает. — Ксавьер Валентайн! Посмотри на меня. Ну же. Посмотри своими чудесными серыми глазами. Умница, — его голос неожиданно хрипнет. — А теперь повторяй за мной. Я…
— Я.
— Ксавьер Валентайн Сторм.
— Ксавьер Валентайн Сторм, — повторяю, завороженно глядя в глаза мужа.
— Никогда.
— Никогда.
— Не буду называть себя уродом и чудовищем.
— Не буду называть себя уродом и чудовищем, — произносят мои губы.
— Потому что я…
— Потому что я… — губы мужа совсем — совсем близко, а голос вновь рождает ощущение стайки трепещущих крыльями бабочек в животе.
— Редкий хрупкий цветочек, расцветающий на радость всем…
— Редкий… хрупкий…
— Продолжай, — подбодряют меня.
— Редкий хрупкий цветочек, расцветающий на радость всем, — я готов отстраниться, но меня удерживают.
— Повтори все с начала. Осталась самая важная часть.
— Я, Ксавьер Валентайн Сторм, никогда не буду называть себя чудовищем и уродом, потому что я редкий хрупкий цветочек, расцветающий на радость всем…
— Кто его любит.
— Кто его лю...бит, — замираю, не понимая, что сейчас произошло, и не веря ушам. — В смысле, по-дружески?
— Да, — странное выражение опять мелькает в его взгляде. — По-дружески. По-семейному. Как любят тебя док, отец и сын Мендес, Шмидт и все остальные. Как любил Джереми Обри. Заруби на своём хорошеньком носу: ты не виноват в своей болезни и смерти деда. Не смей никогда так думать.
— Не думаю, что это что-то изменит, — вздыхаю я, позволяя вновь надеть на себя маску.
— Изменит, — невозмутимо отвечает муж. — Такая клятва — очень сильное колдунство. Разве ты пробовал, чтобы точно знать, что это не так?
====== Глава тридцать первая ======
Ладно. Спорить с мужем по таким пустякам не буду, раз он хочет, чтобы я проверил — буду проверять. Попытку сказать ему об этом Колин пресекает, покачивая головой и перехватывая мою ладонь.
— Не снимай. И не говори ничего. Давай подождем, пока не подействует. Хави… мне надо ответить на пару писем и звонков, ты не возражаешь?
Качаю головой. Супруг садится к столу, за который он час назад усаживал адвоката, берет оставленный там телефон и становится потерянным для окружающего мира. Зато мне можно вдоволь насмотреться на него. Пока он работает и не замечает моего взгляда, могу позволить себе любоваться смоляными, чуть отросшими с момента нашей последней встречи волосами, высоким лбом со знакомой и ставшей почти родной вертикальной морщинкой, уже пробивающейся после утреннего бритья щетиной и точеными скулами. А еще запоминать, как он прикусывает нижнюю губу, обдумывая ответ, который будет выстукивать пальцами по сенсорной клавиатуре, как потирает свой чуть искривленный нос и этим жестом пытается скрыть довольную улыбку, как поднимает взгляд лучистых серо-голубых глаз, но, увлеченный своими мыслями, смотрит сквозь меня, сам себе кивает и продолжает работать. Мой муж в естественной для него среде, выражаясь языком телеканалов о природе. Эх, как бы я не пыжился доказать Колину, что есть занятия поинтересней, чем разглядывать друг дружку, — нет их.
Все время с момента прихода в себя я запрещал думать и вспоминать о муже, потому что был уверен — наши пути больше не пересекутся. Тоску и душевную пустоту заглушал, чем мог — отсчитывал секунды, оставшиеся до конца процедур, всматривался в каждую кнопку окружавших меня приборов, пытался выучить наизусть их устройство, по сотому разу выслушивал биографию медбрата и немудреные анекдоты… Не жалея сил, старался себя убедить, что произошедшее в ванной ничего не значит. Я себе все придумал. Колин Сторм — перевернутая страница и хорошо, что приступ лишил меня иллюзий о простых радостях семейной жизни с этим мужчиной и с кем бы то ни было вообще.
Только эти разумные доводы, что в одиночестве казались для моего наивного сердца железобетонным военным бункером, на поверку оказались карточным домиком, который зашатался, стоило услышать радостное предложение родителей о разводе. А появление Сторма подействовало так, как и должна действовать его ураганная фамилия — сдуло все мои защиты к чертям собачьим. Так, что отсутствие запаха и знакомые таблетки в руках супруга лишили меня остатков самообладания и неожиданно сквозь привычную и, как казалось, накрепко приросшую скрытность и самостоятельность, проглянул тоскующий о потере одинокий ребенок, винящий себя в смерти родного человека и не желающий повторения этого личного ада.
Отворачиваюсь к окну. Боюсь, что мои чувства будут слишком заметными даже для озабоченного делами Колина. Впереди долгий разговор. Страшно. Он же непременно захочет узнать имя. И как сказать, что человеком, поставившим этот проклятый засос, был мой брат? Но сказать придется, потому что я пообещал профессору и себе все рассказать, если будет кому рассказывать. Мне стыдно и страшно, и наверное, я мог бы сослаться на плохое самочувствие и отложить неприятный разговор в самый — пресамый долгий ящик, вот только… Как на грязном окне даже крохотный вымытый кусочек побуждает очистить стекло до конца, чтобы впустить в дом весеннее солнце, так и мне не хочется оставлять стену лжи и молчания, когда из нее выпали первые кирпичики. Я показал свою слабость, но, несмотря на вновь пережитую боль, неожиданно стало легче. “Редкий цветочек”…Что же ты делаешь со мной, муж мой? И как бы я хотел, чтобы среди “всех остальных, кто меня любит”, однажды оказался и ты.
