— Ага, ладно, — кивнул Иван.
Когда работа была окончена и все направились в курилку подымить, к Горячеватому притиснулся плечом един инструктор, молчаливый такой, малозаметный парень.
— Ваня, сделай доброе дело, — попросил он несмело.
— Чего тебе? — повернулся к нему Иван.
— В отделе кадров давно лежит мой рапортюга. На фронт прошусь, понимаешь? Узнай, что там и как…
Горячеватый нахмурился.
— Некогда мне по отделам кадров ходить, — сказал он, махнув рукой. — Ta зайду вже, не тужи.
Сам же намотал себе на ус: в штабе не только в отдел кадров можно заглянуть, но и к самому начальнику школы пробиться. "А ну послухаем, что он ответить мне с глазу на глаз. Пускай отсылает на фронт — и точка!"
Ранехонько выпорхнул в воздух легкокрылый, сверху зеленый, а снизу светло-голубой УТ-2, похожий на большую крякву. Машину, кстати, так и называют — "уточкой".
Маршрут пролегал вначале над пустынной местностью, потом прижался к предгорьям; слева по курсу, на юге, теснились острые вершины в снежных шлемах — будто несметное войско средневековья. Впереди показался овраг, прорезанный небольшой речкой. Он был довольно широк, без крутых поворотов. "На фронте надо бы снизиться до бреющего полета, идти по оврагу, — размышлял Горячеватый, — маскируясь в складках местности. Отчетливо и впечатляюще представлялись ему боевые условия, он затеял тактическую игру, мысленно выискивая в небе вражеские самолеты, атакуя их внезапно и стремительно. Его острый глаз высмотрел на дальнем склоне тройку диких коз. Спикировать? Ударить по движущимся целям? Горячеватый слегка отжал ручку, понукая машину к снижению. Оглянулся на пассажира: тот сидел в гнезде задней кабины каменным изваянием, вперив глаза в приборную доску. Убрав газ на секунду, Горячеватый прокричал: "Гляньте, козы!" — и показал рукой. Пассажир на это никак не среагировал. "Ну его к черту! — подумал Горячеватый. — С таким деятелем на борту лучше не пикировать, а то еще под трибунал подведет".
Козы, заслышав над собой шум самолета, бросились в кустарник, на их месте осталось лишь облачко пыли.
Четыреста километров — почти три часа воздушного пути для "уточки". Для пилота дело привычное, а майор юстиции, после посадки выбравшись из кабины, побрел прочь неверной походкой. Горячеватый криво усмехнулся ему вслед.
Было около десяти утра, когда Горячеватый приехал с аэродрома в город. Штаб школы пилотов помещался в небольшом двухэтажном здании, окруженном могучими, выше кровли, тополями. Солнце изрядно пригревало, некоторые окна были распахнуты настежь, и оттуда слышались очереди пишущих машинок. Совсем иной мир, не то что на аэродроме или в штабе эскадрильи. Горячеватый имел на руках разовый пропуск, выписанный по звонку знакомого штабного работника, однако мимо часового прошел с опаской: а вдруг не пустит?
Не так-то легко было попасть в кабинет начальника школы — вот чего не учел Горячеватый по простоте своей. В приемной сидело несколько командиров — все с папками, все постарше Горячеватого званием. Адъютант посоветовал младшему лейтенанту пойти погулять по городу, а где-то за час перед обедом явиться — возможно, тогда его примет начальник школы.
Что оставалось делать? Не к Акназову собрался, в дверь не постучишься.
Пошел Горячеватый по городу. Любовался широкими заасфальтированными улицами, слушал веселое журчанье арыков, бежавших вдоль тротуаров. Завернул на рынок, где решительно ничего не мог купить из-за страшной дороговизны военного времени.
Так он дошел до вокзала. Вышел на перрон. Только что отправился пассажирский поезд. Стихал за семафором металлический перестук колес. На дальних путях, в стороне от перрона, стоял состав из пассажирских вагонов, без паровоза. Народу около него множество. А что за состав такой?
Подойдя поближе, Горячеватый увидел на вагонах белые круги, а в них — красные кресты. Санитарный поезд. На людях, толпившихся около вагонов, белели повязки; то голова укутана до глаз, то рука, заботливо спеленатая, покоящаяся на груди, как ребенок… Негромкий говор витал над толпой. Где-то в конце состава грустно напевала гармошка.
Горячеватый медленно шел вдоль вагона, вглядываясь в лица раненых. Вот они, фронтовики… Молодые парни и мужики уже в летах. Еще несколько дней назад они смотрели смерти в глаза…
— Младший лейтенант! Эй, летчик! — послышалось из окна вагона, мимо которого как раз проходил Горячеватый.
Обернувшись на зов, Иван увидел в рамке открытого окна совсем юное, ко бледное, без кровинки лицо. Парень наклонил голову, свесив роскошный чуб.
— Привет, авиация! — Он протянул Горячеватому руку, почему-то левую. — Ты здесь, наверное, в училище работаешь?
— Ну да. В школе пилотов инструктором, — ответил Горячеватый, краснея до ушей.
— Дело нужное, — сказал парень. Он повернулся к своим спутникам по купе, и кто-то вставил ему в губы папиросу, поднес огоньку. И опять выглянула чубатая голова из окна. — А я, значит, там был. Тоже летун и тоже младший лейтенант.
Хотелось парню поговорить, а Горячеватому — еще больше. Но с чего начать разговор с незнакомым фронтовиком? Чтобы не молчать, Иван задал вопрос, который подвернулся бы на язык каждому летчику:
— А на чем летаешь?
Дружелюбно улыбнувшиеся глаза парня вдруг зыркнули как-то диковато, затравленно.
— Летал на штурмовиках, — ответил он погодя. И опять заулыбался, очевидно, что-то вспомнив. — Слыхал это: кто летает на ИЛе, у того шея в мыле? Вот так, браток. Шея-то ладно… А кто летает на ПЕ-2, тот до баб охоч едва-едва…
Парень хохотал. Горячеватый вторил ему.
— Тебя как зовут, младший лейтенант?
— Иван Горячеватый.
— Ваня, значит. А я Серега Снегирев. Вот и познакомились мы с тобой.
Потом они заговорили уже серьезно, заговорили о том, чем жил и дышал в то грозное время каждый.
— Ну, как там? Бьют наших? — спросил Горячеватый доверительно.
Снегирев, мальчик в гимнастерке, начал рассказывать тоном старшего:
— Положение на фронтах, конечно, тяжелое. Отступаем и отступаем. Но нельзя так сказать, чтобы наших били. Наоборот, мы их, гадов, бьем. Штурмовиков, например, наших фрицы здорово боятся: как только начнем карусель над передним краем, они даже стрелять перестают — разбегаются к чертовой матери. А братья истребители, что прикрывают нас в боевом полете, те вообще отчаянно кидаются на противника. Но мало техники у нас, Ваня, мало самолетов, понимаешь? Все, слышь, вступаем в бой с превосходящими силами противника. А почему с превосходящими?
Упругий плевок полетел на соседние рельсы.
— А честно говоря, гибнет нашего брата уйма, — продолжал Снегирев. — Опытные летчики погибли в первых боях. Сейчас зеленая молодежь идет на фронт. Налет пустяковый, только что за ручку научились держаться. Вылетает шестерка на задание — возвращаются три, два… а то и совсем ни одного. Там такая рубка, браток! Кто не был, тот побудет, кто побыл, не забудет.
Потолковали еще с полчасика, выкурили по третьей. Интересно побыть с фронтовиком, да надо идти Горячеватому: время близится к обеду.
Сделав несколько шагов от окна, Горячеватый ощутил на затылке взгляд того парня. Оглянулся, и даже не по себе ему сделалось: на нем остановились округлые, немигающие глаза, в которых было что-то не от мира сего. Тоска, отчаяние, боль переполнили эти глаза. Снегирев высунулся из окна по грудь, и только теперь можно было заметить, что правой руки у него нет по локоть.
— Летай, Ваня. Летай, как только можешь, и плюй на все остальное. Понял?! А я уже отлетался…
После этих слов Снегирев скрылся в купе, видно, упав на постель. Послышался его надрывный, пронизывающий душу стон — так стонут во время приступа падучей болезни, чтобы потом надолго замереть.
Начальник школы пилотов, невысокий, но с богатырским разворотом плеч полковник, пробежав глазами рапорт Горячеватого, швырнул бумагу ему обратно.
