— Почему не по команде обращаетесь, товарищ младший лейтенант? Устава не знаете?

— Разрешите сказать, товарищ полковник: я и командиру эскадрильи уже писал и в отдел кадров…

Не слушая объяснений, полковник продолжал начальственным тоном:

— Не по команде — это раз. Во-вторых, надо же понимать простую истину: если все инструкторы разбегутся на фронт, кто будет готовить летный состав для того же фронта? Возьмите свой э-э-э… бессмысленный рапорт.

Полковник приподнялся, собираясь, очевидно, протянуть руку и пожелать всего хорошего. Но Горячеватый держался на расстоянии. Нет, не для того он за четыреста километров прилетел, чтобы так вот выставили его за дверь, будто школьника.

— Товарищ полковник, разрешите доложить.

— О чем тут докладывать? Все ясно. Ответ вам дан, времени на пустые разговоры и так немало затрачено.

— Товарищ полковник, разрешите! — еще тверже произнес Горячеватый, сцепив челюсти, что тиски железные.

— Ну, слушаю вас. — Начальник школы вновь откинулся на спинку кресла.

Чтобы не сбиться, не скомкать свои, как ему казалось, очень убедительные доводы, Горячеватый начал говорить медленно, отрубая фразы, каждую в отдельности.

— Идеть тяжкий период войны. Сейчас на фронт нужно опытных летчиков. А такие выпускники, каких теперь выпекають… Лучше они пойдуть на фронт потом, когда немного легче станет.

— Стратег! Скажи, какой дальновидный! — Снисходительная улыбка полковника тут же исчезла. Черты лица налились суровой тяжестью. — Зачем же выпускаете таких желторотых, товарищ инструктор-летчик? Значит, плохо учите людей! Выходит, и здесь, в тылу, не справляетесь.

Четыре шпалы на полковничьей петлице били в глаза рубиновым блеском, давили силой большой власти. Но не оробел перед ними единственный кубик Горячеватого.

— Не справляюсь… А самолеты вы мне дали? А бензин вы мне дали?!

Вскочив, полковник зашагал по кабинету. Остановился напротив Горячеватого, лицом к лицу, даже его теплое дыхание было ощутимо.

— Вы правы: матчасти и горючего недостаточно. Но если так рассуждать, то можно вообще до пораженческих настроений докатиться. Всюду не хватает, и всюду тяжело: и здесь и на фронте тем более. В том-то и задача наша, чтобы выстоять в этих условиях и выполнить свой долг, как положено.

— Это ясно, товарищ полковник.

Без дальнейших рассуждений полковник молча, тычком, подал руку Горячеватому.

В обратный путь инструктор вылетел после четырех часов дня. Солнце держалось еще высоко, светило почти в спину, поскольку самолет шел курсом на восток, и видимость была отличная: каждый холм или овражек рисовались четкими линиями и яркими красками.

Слева, в лощинке, курилась пыль. Дикие козы — целое стадо — бежали наискось по склону. Стоило довернуть машину влево, чтобы спикировать как раз на них. Но сейчас Горячеватый не обратил на дичь никакого внимания. Даже отвернулся.

Склонив голову на левый борт, он глядел на землю, выдерживая линию пути, а думал о своем. Не было зла на начальника школы, который не уважил его просьбы, не хотелось вспоминать нудные разъяснения кадровика, с которым тоже довелось встретиться в штабе школы. Время от времени возникали перед глазами восковой бледности лицо и русый чуб Сереги Снегирева, звучали эхом его слова: "Не они нас, а мы их бьем…", "Там такая рубка, браток!"

VII

Шестнадцатая учебная группа заступила в караул на аэродроме. Начальником караула, его помощником, разводящим пошли курсанты — все свои ребята. Впереди сутки вахты. Хоть и скучно стоять с винтовкой где-нибудь в дальнем углу аэродрома, а все-таки лучше, чем на занятиях: можно думать о чем-то хорошем, мечтать о времени, когда ты летчиком-истребителем отправишься на фронт, проведешь десятки победных воздушных боев, в одном из которых будешь нетяжело ранен, а потом твоя же часть освободит от врага рабочий поселок у Горячего ключа, и ты увидишь мать, сестренку и отца, которые по счастливой случайности все останутся живы-здоровы. За четыре долгих часа пребывания на посту можно сочинить в уме целую повесть. Особенно ночью, когда вокруг темень и тишина и самолеты спят под брезентовыми чехлами.

От кого и что тут охранять, собственно говоря? За условной границей аэродрома простирается бескрайняя степь, никого там нет, раз в неделю проедет старый казах на ослике, напевая древнюю монотонную песню, — так что, ему нужен твой самолет?

Отстояв четыре часа, Вадим Зосимов пришел в караулку. Поужинал, завалился на нары. После легкого ужина, состоявшего из полумиски водянистого пюре и кусочка соленой, вымоченной до костей рыбы, не спалось. "Таким ужином только балерин кормить", — подумал Вадим. Перевернулся несколько раз с боку на бок и начал было дремать. Его толкнули в бок. Открыл глаза: Булгаков.

— Чего тебе, Валя?

— Вставай, пойдем второй ужин рубать, — шепнул Булгаков.

Сон как рукой сняло.

Булгаков шел по тропинке, спускаясь в овраг, Зосимов — за ним.

— Наши ходили в эскадрилью за ужином и по дороге прихватили сахарной свеклы, — рассказывал Булгаков. — На путях стоял состав, на платформах буряки. Они тут, в Средней Азии, здоровенные растут, по полпуда каждый. Натаскали, сколько могли унести вчетвером.

В овраге тлел костерок из саксаула. Над ним висело ведро, и в нем аппетитно булькало.

— Готово, кашевары? — окликнул Булгаков начальственным тоном, он ведь сегодня разводящий.

Вместо ответа Костя Розинский протянул ему на острие ножа ломтик упаренной свеклы. Шкапа даже разговаривать ленился.

Булгаков пожевал.

— Немного хрустит и горечью отдает. Надо еще минут пятнадцать поварить.

— Вы их варите? — спросил Вадим. — Эх, разве так! Их же надо печь в золе, пирожное получится.

— Ладно тебе выдумывать! — отмахнулся задетый "кашевар".

— Я не выдумываю. А вот ты, Шкапа водовозная, ни черта не соображаешь.

— Пошел ты знаешь куда?..

— Сам пошел!

— Слушай, Вадим, вон лежит целая куча свеклы, — вмешался Булгаков. — Бери и делай, как ты знаешь. Пока эти сожрем, твои подоспеют на второе.

Ведро сняли с костра. Костя Розинский по праву кашевара делил. Вадиму протянул миску, наполненную с верхом.

— Рубай. А то ты с голодухи злой, как собака.

Дымящаяся, пахнущая растворенным сахаром, свекла вызвала у Вадима головокружение. Наверное, и у других тоже так. Все жевали, чавкали, дули на свеклу, раскаленную, как саксаул, о разговорах забыли. Вадим ел и делом занимался: разгреб тлевшие угли костра, заложил туда с десяток корней свеклы, притрусил горячим пеплом.

— Добрый замес. Через часок понюхаете, — пообещал он.

Покончив с порциями, закурили. Повеселели, заговорили.

Костя разложил по мискам, что оставалось в ведре.

В полночь поспел Вадимов замес. Свекла, испеченная в золе, показалась мармеладом. Ребята дружно хвалили Вадима. Даже Шкапа подбросил ему вялый комплимент.

У курсанта вечно голодный блеск в глазах. Голодному хочется только одного — поесть. V сытого в голове начинают роиться и другие мысли.

— Тоска зеленая, братцы, — проговорил Зосимов. — Сколько времени нас маринуют? Год с лихом, а?

Пригорюнились ребята, обманутые в своих пылких юношеских мечтах. Дома, в аэроклубе каждому ведь было сказано: ты теперь почти готовый летчик, на истребителе тебя немного покатают и жми на фронт, большого перерыва в полетах, боже упаси, допускать нельзя, а то потеряешь квалификацию. Давно все это в прошлом, давно забыто. Не дают летать им, крылатым. А как хочется! Не только потому, что их призывает фронт, где без них очень трудно. Пилоты — это такие особенные люди, можно сказать — уже не совсем нормальные люди: без неба начинают хиреть и сохнуть, как деревья без воды.

Костер, одолеваемый холодным вечным сном, изредка подмаргивал огненными глазками, прежде чем совсем их закрыть.

В темноте прозвучал голос Зосимова:

— Давайте сами подлетнем!