Подышали воздухом аэродрома — и хватит. Курсантов построили и повели назад — в скучное царство зубрежки.

Инженер-майора и старшего лейтенанта задержал на аэродроме командир эскадрильи, колонну было поручено вести старшему шестнадцатой группы. Тот подсчитал, чтобы все взяли ногу, запевала сильным, звонким тенором затянул "Летит стальная эскадрилья". Курсанты дружно подхватили песню, грянули, как полагается. Чипиленко издали энергично взмахнул им рукой: молодцы, ребята!

Дорога от аэродрома в городок перебегала через широтой овраг. Когда скрылись за косогором летное поле и самолетная стоянка, песня заглохла.

Короткая, скупая понюшка аэродромной жизни растревожила Булгакову душу, может быть, посильнее, чем другим курсантам. Где-то идут воздушные бои, кто-то летает, а он, Валентин Булгаков, должен мерзнуть в учебном корпусе, высушивая мозги всякими формулами. С досады Валька выругался. Досада была такой, что нужно было вылить ее во что-нибудь. И Валька вдруг затянул хрипловато про Одессу и каштаны, про девчат… Многие курсанты песню знали и подхватили. Дальше в лес — больше дров: Валька пустил над головами разудалую частушку про милую, попавшую в переплет. Хохот прокатился по колонне.

— Давай еще, Валька!

— Про волка давай!..

Песенку про голодного волка они придумали сами и соответствующим образом "поставили" ее в шестнадцатой группе.

Истошным голосом Валька запел:

— Во-о-л к голодный пи-и-щу ищет…

Вся шестнадцатая группа дико взвыла:

— А-а-а, лихая судьба-а-а!!!

Их рев эхо понесло в городок, там могли подумать, что по оврагу мчится стая шакалов.

Вальку разобрало. Он без продыху сыпал "одесские куплеты", распевая их на разные мотивы. Припевы к таким куплетам всем известны. Запевалу поддерживал нестройный хор. Ряды смешались, двое курсантов пустились в пляс. Уже не строем, а просто шумной ватагой, брели они по степи, будто и службы у них никакой вовсе не было.

Вблизи городка Булгаков перестал дурачиться. Подровняли строй, взяли ногу. Но спохватились поздно. У подъезда учебного корпуса стоял, широко расставив кривые ноги, старшина эскадрильи — неподвижный, как гранитная статуя. Похоже, все слышал.

Сико не шелохнулся, пока курсанты, гулко топая на пороге тяжелыми ботинками, заходили в подъезд. Булгакова подозвал к себе.

— Что это вы там спивали, Булгаков?

— Песни разные… — ответил Валька, глядя вбок.

— От таких песен уши вянут.

Валька промолчал.

— Строй — святое место. Знаете? — старшина вперил в Булгакова колючий, притиснутый прямыми бровями взгляд.

— Знаю.

— Так хто вам дозволил "Гоп со смыком" петь?!

— Я такого не пел.

— Ну, вот что: сегодня после отбоя будете чистить уборную. Там понамерзло… Надо ломиком поработать. Ясно вам?

— Ясно.

— Идите.

IV

ИЗ ДНЕВНИКА ВАДИМА ЗОСИМОВА

27 февраля

Враг остервенело вбивает стальные танковые клинья в глубину нашей территории, стараясь расколоть ее на части. Пожары войны пылают всюду, где совсем недавно была красивая мирная жизнь. Фашистские солдаты греют над огнем этих чудовищных костров свои покрасневшие от холода загребущие руки… Читая газеты и слушая радио, я живо представляю себе эти страшные картины.

Битва разворачивается, небывалая, невиданная, фронту нужны свежие подразделения, части, соединения. Через нашу маленькую станцию днем и ночью идут поезда. На запад живой, подвижной очередью идут эшелоны, груженные новенькой, пахнущей краской техникой, наполненные здоровыми, крепкими людьми в защитной форме, сопровождаемые подчас гармошкой и песней; с запада возвращаются потрепанные, обожженные поезда, где в каждом тамбуре слышится стон и мелькают в окнах белые повязки, как чалмы мудрецов, уже перелиставших книгу войны.

В эту тяжкую пору в армию пошли девчата. Одним мужикам, видно, не обойтись. Кто куда попал из тех восемнадцатидвадцатилетних мечтательниц: одних ветер войны подхватил, как легкие перышки, и бросил на передовую, других пожалела судьба, расшвыряв по госпиталям, запасным полкам и всяким закоулкам громадного армейского хозяйства.

В учебную эскадрилью школы пилотов прислали двадцать девушек-красноармейцев. Назначили их мотористками. Весь день они работают на аэродроме, а во время обеденного перерыва идут через городок в столовую. В шапках-ушанках, в замасленных ватных комбинезонах идут они строем по двое, некоторые пары держатся за руки, и все это очень похоже на детский сад.

Одна из мотористок — моя землячка. Это выяснилось, когда мы, вызванные по тревоге на аэродром, драили самолеты. Женей ее зовут. Она невысока ростом, худощава и остроглаза. Кто-то уже научил ее курить.

Женя работает на аэродроме, я протираю казенные штаны в учебном корпусе; чтобы встретиться, надо ловить момент, когда девушки парами шествуют в столовую.

5 марта

В горсток привезли старый кинофильм. Кино у нас нечасто, и потому после ужина зал курсантской столовой битком набит. Сидели на столах и подоконниках, тесной толпой стояли в проходах. На экране мелькали разодетые в бальные платья красавицы, страдавшие из-за того, кто-то там не так на них посмотрел. По сравнению с войной, с бедствиями миллионов людей переживания барышень на экране ровно ничего не значили, но странное дело: они заставляли зрителей принимать близко к сердцу их жизненные неурядицы.

Пока шел фильм, мы с Женей могли погулять около столовой, с тыльной стороны — никому не придет в голову нас искать. Мы ходили туда и сюда. Когда проходили мимо открытой двери кочегарки, красно-желтый отсвет топок выхватывал из темноты ее профиль. Она красива и кого-то мне напоминает. Ей захотелось курить; я подскочил к топкам, достал ложкой для нее раскаленную щепку саксаула — как перо жар-птицы.

Нам было холодно. В кочегарку не зайти — там засекут. У Жени, кроме того, вылез гвоздь в сапоге и покалывает пятку.

Я вызвался носить ее на руках и уж подхватил было ее нетяжелое тело.

Но она вырвалась.

— Рукам воли не давай!

Сеанс окончился быстрее, чем нужно. Шумная, толкающаяся ватага зрителей высыпала во двор. Кто-то лихо присвистнул.

— Я убегаю, — заторопилась Женя. — Но что-то надо бы сделать с гвоздем. Ступить не дает.

— Зайдем в кочегарку на минуту, — потянул я ее за руку.

Около топок в это время как раз никого не было. Я разыскал в углу ломик.

— Давай сапог.

Она оперлась спиной о стенку, протянув мне ногу. Я сдернул маленький сапожок, нащупал в нем пальцами гвоздь. Пристукнул несколько раз тупым концом ломика, засунув его в голенище. Пощупал опять — нет гвоздя.

Встав на одно колено, я помогал Жене надеть сапог.

Так и застал меня, коленопреклоненным, дежурный лейтенант, заглянувший по каким-то надобностям в кочегарку.

— Эт-то еще что такое? — угрожающе спросил лейтенант.

Я оглянулся: синяя шинель, красная повязка на рукаве.

Черт знает, о чем он подумал, этот лейтенант. Разошелся — не остановить.

— Для всех проводится культурно-массовое мероприятие, а они тут уединились! — выговаривал лейтенант. Вид у него был прокурорский, иногда он нехорошо усмехался. — Безобразие тут развели! Скоро в казарму водить начнете! Ваша как фамилия?

— Курсант Зосимов.

— А ваша?

— Рядовая Селиванова.

Ткнув ей в грудь пальцем, дежурный приказал:

— Вы, кру-гом! Марш в подразделение.

А меня повел за собой, в канцелярию эскадрильи.

Там сидел за столом, листая книжечку устава, Чипиленко.

— Вот полюбуйтесь! — воскликнул дежурный о порога. — Во время киносеанса затащил в кочегарку девицу и начал ее раздевать. Позор! Если некоторым воинская честь не дорога, так мне, командиру, она дорога.

— Сейчас мы разберемся, — сказал Чипиленко, метнув на меня разящий взгляд.

Лейтенант ушел с уверенностью, что ему удалось в зародыше пресечь вопиющее нарушение порядка.