Потерявшего сознание пленного бросили в подвал, решив что он еще пригодится.

Придя в себя, Костя нащупал сырую кирпичную стеку. Откуда-то сверху пробивались лучи заходящего или, может быть, уже восходящего солнца. Попахивало табачным дымом. Глоток бы такого дыму перед смертью. И только Костя об этом подумал, как приложили к его губам окурок. Влажный от слюны, дымящийся окурок. Забытые "двадцать"!

— Потяни, младшой, может полегчает тебе…

Костя сделал две затяжки. Ему и впрямь стало легче.

— Ты что, младший лейтенант, совсем ослепший? — спросил молодой мужественный голос.

— Чуть-чуть вижу, — ответил Костя.

— Нас тут еще двое пленных, твоих товарищей по несчастью. Солдаты мы.

— А-а-а… — протянул Костя неопределенно.

Говорил с Костей только один солдат. Второй молча лежал на соломе. Первый иногда грубовато покрикивал на того, чтобы он сопли не распускал.

— Ты летчик, младший лейтенант? Вижу на гимнастерке у тебя оторванный погон с "птичкой".

— Летчик. Бывший…

— Все мы теперь бывшие. — Солдат понизил голос. — Расстреляют, сволочи. Как пить дать расстреляют. Тебя, как офицера, может, еще повезут куда, а нас тут прикончат. Эх, мать его так!..

Подвал был огромный, как спортивный зал, — Костя не видел этого, но чувствовал по тому, как отдавались эхом голоса. Окошки, наверное, под самым потолком. Повернувшись к свету, Костя кое-что различал.

Втроем они лежали на прелой соломе, ожидая своего последнего часа. Иногда разговаривали. Делили на троих каждую из нескольких цигарок, свернутых из остатков махорочной пыли. Долго ли, коротко ли так было. Порой Костя впадал в полузабытье.

Вдруг за толстыми стенами прогремели мощные взрывы. В окошках под потолком вылетели стекла.

— Артобстрел. Или бомбежка! — сообщил радостно все тот же мужественный голос.

Солдаты сами отползли и оттащили Костю к внутренней стене. Бомбы рвутся близко. Даже в подвал осколки влетели, мягко ткнувшись в сырые кирпичи.

Очередной взрыв встряхнул подвал, как старый сундук. В лица пленникам дохнула горячая, пыльная волна воздуха. Заскрипело на зубах.

— Разворотило угол дома! Дыра в два метра, понял? — кричал солдат в Костино ухо. — Рвем отсюда… Держись, младшой, за наши руки.

Полуслепой Костя крепко уцепился за руки товарищей, когда все трое вылезли на край пролома. Только пуля могла отшибить Костю от них.

На мгновение задержались — наверное, солдат, ставший их вожаком, оценивал обстановку.

— Понеслись! — скомандовал он, дождавшись очередной серии взрывов.

Бежали, спотыкаясь о кирпичи и обломки. Рвали, конечно, напрямую и если никого из них не подсекло осколком, то это чистая случайность.

На окраине полуразрушенного прибалтийского городка они вскочили во двор. Сюда-туда ткнулись — нет убежища. Пришлось без спросу войти в дом, надо было немедленно куда-то исчезнуть, пока не попались немцам на глаза.

Когда дверь за ними захлопнулась и они, обессилев, попадали у порога на пол, Костя смутно различил нескольких людей в комнате. Эти люди заговорили… кажется, по-немецки. Костя обомлел. Но хозяин тут же произнес несколько русских слов с сильным акцентом. Тогда Костя догадался: латыши.

Хозяева дома прятали их то на чердаке, то в погребе, то на огороде в густых зарослях бурьяна. Им давали поесть. На Костины глаза была наложена влажная повязка, пахнущая медом, коровьим маслом и какими-то травами. Костя узнал по голосам старика хозяина, старуху, их дочь или внучку — совсем юное существо, судя по ее рассуждениям.

В течение нескольких дней немцы во двор не заглядывали. А однажды пришли — пленники тогда лежали на чердаке, прижавшись к пыльному дымоходу, В доме поднялся крик и визг, слышались тупые удары и звон разбиваемой вдребезги посуды. Навзрыд, по-детски плакала девушка, хозяин изредка отвечал на вопросы сдавленным голосом. Было слышно, как открывали погреб. Приподнялась чердачная ляда, очередь из автомата осветила чердак мигающим огнем.

Потом в доме все стихло. Автоматные очереди хлестнули где-то по двору.

Опять загудела от взрывов земля. А вскоре на улицах городка заскрежетали гусеницами танки. Солдат подполз к смотровому окошку, заглянул в него и закричал неистово:

— Наши!!!

И скатился кубарем по лестнице в дом. Костя спустился с помощью другого солдата. Хозяева обнимали их и плакали на радостях.

В госпитале Костя часто вспоминал этих добрых, мужественных людей, очень сожалея, что не мог увидеть и запомнить их лица.

После лечения его, может быть, и не вернули бы на летную службу, заслали бы куда-нибудь в пехоту. И к тому, кажется, клонилось дело. Вызывали в политотдел. Его короткий, без эмоций рассказ о пребывании на вражеской территории фиксировался протоколом, но верили ему мало. Косте повезло: он встретился в госпитале с главным штурманом корпуса. Молодого гвардейца из родного ГИАЛКа полковник выслушал внимательно, и стоило ему позвонить куда-то, с кем-то переброситься мужской шуткой, как на другой же день выписанный из госпиталя младший лейтенант Розинский получил направление в свой полк.

С наступлением утра Костя гнал от себя эти воспоминания. Соседи по койке просыпались бодрыми и жизнерадостными, затевали веселую возню вместо физзарядки, и Костя старался подстроиться под их лад.

На аэродроме, когда в ожидании зеленой ракеты делать нечего, порой опять всплывала на поверхность Костина история. Большого значения ей уже не придавали, но она навязала в зубах. Кто-нибудь начинал представлять, как Костя Розинский по тревоге вскочил в самолет комэска, как за ним гонялись все "мессеры" фронта. Взлети он на своей машине, его, пожалуй, не тронули бы. Какой-нибудь "месс" понюхал бы с хвоста и бросил. Но асовский самолет!.. Летчики представляли все в лицах, покатывались со смеху, наставительно выкрикивая:

— Не в свои сани не садись!

VIII

Пришло известие о гибели Ивана Горячеватого. Об этом написали откуда-то из-под Берлина его однополчане, тоже выпускники школы ускоренного типа. Судя по письму, погиб Иван просто, как гибнут летчики-истребители в бою. Где-то не дотянул, в какой-то момент опоздал под-скользить, чтобы увернуться от трассы, и пуля — может быть, всего одна — человеку много не надо — пронизала фонарь кабины и пилота. Если воздушный бой шел над своей территорией, то были бы найдены останки или хотя бы документы, если же дрались над противником, то последние Ивановы мгновенья остались лишь в памяти летчиков группы: косая черта в небе, беззвучная вспышка взрыва на земле. Командир, может, черкнул ногтем крестик на карте, засекая то место. Если нашлось на это время у командира — ведь группа вела воздушный бой.

Вот и нету больше Ивана Горячеватого — сильного, мужественного человека. Погибнуть в самом конце войны, может быть, в одном из самых последних воздушных боев над Берлином — это очень печально и несправедливо, как казалось Зосимову и Булгакову. Они тяжело переживали смерть инструктора, уж какого ни есть, а первого своего инструктора и потому родного. По молодости и по холостяцкому своему сознанию они мало задумывались над тем, что осталась на свете навсегда опечаленная горем еще одна душа — жена летчика, что, может быть, уже глядит в мир лупастыми глазенками новорожденный сын летчика, о котором он мечтал.

Нередко в бою случается так, что человек гибнет, совершая геройство на глазах у товарищей, и тогда смерть его называют подвигом. Подвиг тот высоко оценивается однополчанами, командованием и правительством. Сами за себя свидетельствуют воздушный таран, когда летчик ценой собственной жизни обрывает полет вражеского бомбардировщика; бросок отважного пехотинца, вооруженного связкой гранат, навстречу танковой лавине; ценные сведения о противнике, переданные агентурным разведчиком в последние минуты свободы.

Чаще же воины гибнут, не вырываясь из строя вперед, выполняя в боевых порядках подразделения свои уставные обязанности. Общего признания геройства тут может, и не быть, награда может и не последовать, но подвиг все равно есть. Прославленные и оставшиеся безвестными, увенчанные орденами и не попавшие в списки награжденных — все они с оружием в руках защищали Родину, внесли равный вклад: отдали жизнь.