Они рассмеялись оба. А Вадим ринулся прочь от окна, кусая губы в бессильной ярости, жалея только о том, что нет у него сейчас в руках какой-нибудь противотанковой гранаты.

Вечерком летчики собрались навестить деревню за озером. Уже кто-то из новоселов аэродрома побывал там и доставил точные разведданные: в деревне живут ленинградские студентки, присланные на заготовку торфа.

Пошли многие. Чтобы не сидеть одному в комнате, подался с ними и Вадим.

На берегу нашлось несколько лодок. Вычерпали воду, весел не было — затесали старые, трухлявые доски. И двинулась флотилия завоевывать противоположный берег. На носу переднего челна сидел, вперив глаза вдаль, ярко-рыжий корсар, Бровко. Был вздернут на лозине гюйс — неопределенного цвета носовой платок.

Девчат в деревне оказалось множество. Днем их не видно, потому что все на торфоразработках, а к вечеру в каждом домике собиралось по восемь-десять хозяек. Никакого хозяйства у них, конечно, не было — только сухой паек, выданный на время работы.

Вначале гвардейцы ходили веселой ватагой, как деревенские парубки, потом разбрелись по домам. Красивый, находчивый в разговорах Валька Булгаков (совсем молоденький, а уже с орденом!) пользовался особым успехом.

Разбрелись хлопцы кто куда. А что делать такому, как Вадим? Он приблизился к худощавой, стройной девушке, все время молчавшей.

— Как вас зовут?

— Римма.

— А вас?

— Вадим.

— Пройдемся… Пока совсем не стемнело.

И они, изредка перебрасываясь словами, пошли по деревне. Постояли на берегу озера, прислушиваясь к отдаленному тарахтенью электродвижка на аэродроме. Валим спросил про ее институт, и тогда она немного разговорилась. Учится на третьем курсе, живет впроголодь, как все, не дает умереть студенческая столовая. В нынешнем году занятия прерваны, говорят, месяца на три, все студенты брошены на заготовку торфа. Скоро зима, а в Ленинграде топлива нет. Сама она не ленинградка — воронежская. Учиться приехала.

Потом Вадим рассказал ей кое-что о себе. Она слушала его не перебивая. От этого упорного молчания Вадим чувствовал себя неловко, скованно. Искра разговора, которую так тщетно пытался он раздуть, едва тлела. Еще пару ничего не обозначающих фраз — и оба умолкли.

Она подрагивала от вечернего холода, Вадим накинул ей на плечи свою летную куртку.

Пошли к дому, в котором она жила. У порога Вадим вдруг остановился. Зачем он пойдет в этот дом?

— Ну что ж, Риммочка, до свидания, — пробормотал он. — Я буду навещать тебя.

— Приходи.

С трудом Вадим разыскал Булгакова. В том доме уже была погашена коптилка. Валька сидел на кровати, в ногах у лежащей поверх одеяла девушки.

— Может, на взлет пора? — тихо спросил Вадим.

— Куда спешить в такую рань? — ответила девушка вместо Булгакова.

Понимая, что он здесь лишний, Вадим вышел на улицу.

Ни души вокруг, тишина и темень. Где-то в прибрежных зарослях спрятаны лодки. Удрать отсюда? Но ведь если он угонит лодку, на чем доберутся ребята?

Можно обогнуть озеро справа, перед походом сюда смотрели карту-километровку, — там есть дорога. Шагать, правда, не близко, если вкруговую, километров десять-двенадцать.

Узкий, источенный почти на нет серп луны не давал никакого света. Вадим шел серединой дороги, справа и слева, двумя темными стенами стоял лес. Ориентироваться можно было лишь по звездам. Приблизительно. Аэродром расположен севернее, значит, чтобы обогнуть вытянутый угол озера, надо сперва держать Полярную звезду слева, потом идти прямо на нее, потом оставить справа.

Путь затем казался бесконечно долгим. Иногда дорога делала повороты, не туда, куда нужно. Вадим останавливался, соображая, невольно прислушивался к жуткой тишине. Не так давно в этих местах проходил фронт. Может быть, и сейчас в лесу полно бродячих немцев. Не исключена и организованная разведка со стороны противника. Младший лейтенант, да еще летчик, был бы для разведчиков неплохим "языком". Вот как можно влипнуть по собственной дурости! Вадим вынул из кобуры пистолет и загнал патрон в патронник. Лучше держать оружие в руке наготове.

Топал он так часа полтора и, когда уже потерял надежду найти аэродром, вдруг услышал русское, родное:

— Стой! Кто идет?

— Свои, свои!.. — откликнулся Вадим.

— Кто это "свои"? — строго спросил часовой.

Вон он стоит с автоматом около дерева, а за его спиной темнеют коробочки финских домиков.

— Летчик один, понимаешь… — промолвил Вадим доверительно. Не хотелось, чтобы часовой стал вызывать карнача да выяснять его личность.

— А откуда идете? — спросил часовой уже менее строго. — Да, видишь ли… к бабам ходили.

— B таком деле надо летчикам посодействовать, — смешливым тоном отозвался из темноты часовой. — Пропускаю вас.

В это время у берега послышались голоса и плеск воды, Ребята возвращались.

VII

Зимой, когда гвардейцы работали с территории теперь уже вышедшей из войны Финляндии, свой полк догнал Костя Розинский. Он приехал после трехмесячного лечения в госпитале, откуда почему-то ни разу не написал. Вернулся к своим — и порядок. А все, что случилось с ним после того злополучного вылета, в плену, он представлял друзьям в виде полуанекдота. Появилась у него новая привычка. Когда высказывал какое-то мнение и с ним соглашались, он протягивал руку, говоря при этом:

— Ну, дай петушка.

Что означало: "дай пять". И непременно надо ему было скреплять рукопожатием всякий пустяк.

Иной раз летчики начинали его допрашивать: что было, когда приземлился с парашютом на вражеской территории, ведь не с цветами там встретили? Костя отмахивался:

— Ничего особенного.

— А немцы что?

— Немцев мы почти не видели.

— Но ты же был у них в плену!

"— Какой плен? Отсиделись, пока наши пришли, и все…

Вобщем, разговор на эту тему не получался. А после того, как Костю вызвал и два часа продержал у себя в кабинете один приезжий начальник, ребята уж и сами перестали его расспрашивать.

Летать Розинскому давали мало. Брали его на задание лишь в том случае, если вылетали большой группой.

Не рассказывал о себе Костя, однако прошлое забыть не мог. Его мучила привязавшаяся еще в госпитале бессонница. Он просыпался среди ночи от какого-то внутреннего толчка и больше уснуть не мог. Глядел в темноту, слушая богатырский храп летчиков, и вспоминал.

…Крепко ударила ослепшего парашютиста земля. А он, упав ничком, обнимал землю бессильно раскинутыми руками. Единственной мыслью, промелькнувшей тогда в оглушенной голове, была радость: жив! Когда же очнулся — пожалел, что не сгорел вместе с самолетом.

Его приводили в чувство тычками автоматов и ударами сапог. С первыми проблесками сознания Косте почудилось, что он попал в нокдаун на ринге, а противник-боксер, какой-то подлец, бьет его, лежачего. Тяжелые удары следовали серией — запрещенные, безжалостные удары. Костя слышал над собой хриплое, натужное дыхание, но не видел противника и потому не мог защищаться. Он закричал не столько от боли, сколько от злости на нарушителей благородных правил бокса. И тогда ему плеснули в лицо водой.

— Aufstehe!..

Его подняли, потащили куда-то.

Теперь Костя понял: он в плену. Отныне у него никаких прав и никакой защиты. Он даже лишен возможности видеть своих мучителей — серые тени окружали его, но вели они себя совсем не так, как тени.

Пистолета нет. Где найти Косте смерть?

Там, куда его привели, наверное, не было переводчика, потому что допрашивали на варварски ломаном русском языке. И тыкали косом в стол, в скользкую поверхность карты.

— Не вижу. Глаза!.. Глаза… — отговаривался Костя, поднося руки к лицу.

Опять били.

Где-то на передовой, может быть, на КП батальона, не дальше, велся этот неквалифицированный допрос. Похоже, что им некогда. Хотят наскоро что-нибудь выжать из пленного — и пулю в затылок. Костя сообразил, что оттяжка в молчании. Он лишь стонал, когда его били, стараясь думать, что все это происходит на ринге, где легче выдержать боль. Острота ударов постепенно исчезала. Что-то мягкое уже только касалось щек — будто полотенце, которым тренер обмахивает его. Тихо-тихо донесся стеклянный звон. Удар гонга?