Когда Вадим Зосимов вернется к своему дневнику уже на новом месте службы, он запишет вот что:
"Получается почти так, как бывало в годы мальчишества: расставался с другом из-за того, что родителям вздумалось переехать в другой город. А тут отправляют в другое место по воле человека в капитанском звании. Увезли в теплушке, и все. И любви конец.
А может, это и не любовь, если с нею можно так легко расправиться? Может быть, мы с Женей просто подружились и, симпатизируя друг другу, позволили себе небольшую игру в любовь?
Слышишь, Селиванова, подруга моих заблуждений в пустыне? Возможно, это было только так?
Селиванова… Почему-то мне хочется сейчас называть тебя по фамилии, как любого другого курсанта из нашего строя.
Для настоящей любви, той, которая на всю жизнь, навсегда, не должно существовать никаких преград. Перед любовью должна притихнуть война, должны сблизиться континенты, само время должно прислушаться к ней. Так пишут в хороших книгах, а им я верю.
Не сердись на меня, Селиванова. Мы были с тобой добрыми друзьями, вместе нам удавалось убегать в короткие самоволки, в мир нормальных человеческих отношений и желаний. Хотел бы я тебя встретить несколько лет спустя, когда ты будешь называться уже Евгенией Борисовной, и пожать твою руку".
XVIII
В эскадрилье, куда они приехали, чтобы летать на ЯКах, летать им, конечно, не дали: не подошла очередь. Их заставили повторно изучать двигатель и планер нового самолета, потому что надо же было чем-то заниматься в учебное время. Их гоняли на хозяйственные работы и в караул, как курсантов-первогодков, не считаясь с тем, что они почти уже летчики.
— Жизнь наша как детская распашонка: коротка и запачкана! — сказал однажды Валька Булгаков.
Все хохотали. Когда смех утихал, кто-нибудь опять выкрикивал эту прилипчивую формулу, и хохот возобновлялся.
Летать не дают, кормят впроголодь, в казарме холодно — разве не смешно?
Здесь был только аэродром хорош — ровный, без единого холмика кусок пустыни, — а все остальное было здесь плохо, совершенно не приспособлено для жизни довольно многочисленной учебной эскадрильи. Казарму наскоро оборудовали в двухэтажном здании; его не успели достроить и, когда началась война, бросили. Столовая за километр, бывший амбар: потолка нет, желтеет соломенная крыша над головами, столы кренятся в разные стороны на земляном полу. Для инструкторов отгорожен уголок, в котором стены оштукатурены и побелены.
Не слыхать больше певуче-командного голоса Чипиленко, нет Ивана Горячеватого (и хорошо, что его тут нет), перестало пугать курсантов, притаившихся в укромном месте, внезапно свирепое: "Сико вас тут?" Командиры все новые. Идут, правда, слухи, что скоро приедет принимать эскадрилью капитан Акназов. И еще один знакомый — инструктор Дубровский, которого перевели сюда раньше. Он уже не младший лейтенант, а лейтенант. Ему здорово повезло: на его долю выпала трехмесячная стажировка на фронте. Многие инструкторы добивались этой командировки, а послали одного Дубровского. На фронте он проявил себя хорошо: сбил двух "мессеров". Вернулся лейтенантом с орденом Красной Звезды на гимнастерке.
Сам Дубровский о стажировке на фронте вспоминал с мечтательной улыбкой на красивом, мужественном лице, но рассказывал очень уж коротко, очень уж просто, да и о том надо было его упрашивать. О Дубровском рассказывали курсантам другие инструкторы, гордившиеся тем, что вот из их когорты "школяров" попал один в боевую обстановку и показал класс, черт побери! Рассказ этот повторялся не однажды, претерпевал некоторую шлифовочку и выглядел в окончательном варианте примерно так.
Прибыл в Н-ский истребительный авиаполк парнишка в шинели, шитой из ядовито-зеленого "черчиллевского" сукна. Вызвал его к себе на КП командир полка.
— Из училища?
— Так точно.
— Инструктор-летчик?
— Инструктор.
— Ясное дело. Ну-ка садись в ЯК, вон в тот, что в ближнем капонире стоит, и покажи, что ты можешь.
— Слушаюсь.
— Вольно, вольно. У нас, на фронте, превыше всего техника пилотирования ценится, а щелкать каблуками даже не обязательно.
— Виноват, товарищ гвардии подполковник.
— Ладно, ладно. Ты пока еще не успел провиниться. Давай, значит, вылетай и покажи, что можешь. Зону для пилотажа назначаю тебе… прямо над аэродромом.
Подошел Дубровский к самолету, что в ближнем капонире стоял. Механик уже парашютик держит за лямки, как пальто модное. Помог надеть, в кабину подсадил — всяко ухаживает за приезжим инструктором, а сам ехидную улыбочку прячет в усах, бестия.
ЯК, пилотируемый Дубровским, взлетел и стал удаляться, набирая высоту. Вскоре обозначилась в небе лишь маленькая черточка. Чтобы разглядеть ее, надо щурить глаза, прикрываться ладонью от солнечных лучей, и уже слышен ропот в толпе многочисленных зрителей, собравшихся около КП; залетел, мол, инструктор к черту на кулички, в бинокль не увидишь, что он там делает.
Тем временем "ячок" появился над аэродромом. Высота — тыщи две с половиной. И опять подшучивают над ним; по-школярски будет пилотаж выполнять, на безопасной высоте — даже смотреть не интересно.
А в следующий миг все вдруг замолчали, застыли в принятых ранее позах, кое-кто, прямо скажем, открыл рот от удивления. С высоты Дубровский бросил машину в крутое, почти отвесное пике. С каждой секундой она стремительно приближалась к земле. Может быть, рули отказали, может быть, сознание потерял?.. Так пикировать, а? Но Дубровский выхватил самолет из пикирования у самой земли, пронесся над аэродромом — ревущий и молниеносный, как дракон, рванулся свечой в небо. Над центром аэродрома он показал им пилотаж. Это был тот еще каскад фигур. Как-никак у инструктора техника пилотирования получше, чем у строевого летчика. Инструктор изо дня в день обучает курсантов, он не позволяет себе малейшей погрешности в пилотировании, у него, как говорят в шутку, весь зад в "козлах" и взмываниях. Если инструктора переводят служить из училища в строевую часть, то на ступень выше назначают — не рядовым летчиком, а сразу командиром звена.
Чтобы окончательно проверить новичка, командир полка подмигнул одному из летчиков: ну-ка взлетай да атакни его внезапно. Тот поплевал на руки и вскочил в кабину своего истребителя.
"Противник" атаковал Дубровского по всем правилам авиационной тактики — со стороны солнца. Но Дубровский, пилотируя, зорко смотрел за воздухом. Внезапного удара в спину избежал. Энергично сманеврировал, и оказались они с "противником" в примерно равном положении. Завертелись в воздушном "бою" — высота небольшая, моторы ревут. Минут десять дрались они без какого-либо преимущества друг перед другом, и командир полка обоим приказал по радио заходить на посадку.
Всем стало ясно, что инструктор летает по-истребительски, и нечего тратить время на тренировку.
Когда он пришел на КП и доложил о выполнении задания, командир полка сказал ему:
— Летаешь нормально. Завтра же пойдешь на боевое задание.
Летчики окружили Дубровского, и всякий старался угостить его папиросой. К сожалению, он был некурящим.
— Тебя как зовут?
— Александр.
— Выходит, Саша? Санька. Ну, понятно.
Три месяца, как один день, провоевал Дубровский в составе Н-ского истребительного авиаполка. Хотел остаться в полку насовсем. Командир, конечно, понимал его: "Я бы с дорогой душой такого летуна взял, да не имею права".
Вернулся Дубровский в училище лейтенантом и о орденом Красной Звезды на груди. Вот что значит инструктор: поехал на фронтовую стажировку, двух "мессеров" завалил и вернулся.
Фронт был далеко-далеко от здешней среднеазиатской глуши, но все мечты, все помыслы курсантов и инструкторов были там. Курсантам снился день, когда они, окончив непомерно затянувшийся курс обучения, все-таки поедут на фронт. И каждый инструктор таил в душе надежду на какой-нибудь исключительный случай, который поможет ему вырваться из школы пилотов и попасть туда же — на фронт.
