III. Социально-политический уровень. Во многом общие знаковые формы или обмен ими зафиксировали совместную или взаимосвязанную деятельность по развитию социальных институтов и норм. Синкретическая дружинная мода раннефеодальных обществ Балтики именно в результате сотрудничества и обмена славян и скандинавов объединила столь далекие по происхождению существенные знаковые элементы, как восходящий к римской спате каролингский рыцарский меч и заимствованный евразийскими кочевниками у китайской цивилизации ранговый воинский пояс; то и другое стало символом воинского дружинного социального статуса, в принципе близкого у славян и норманнов. Эта же дружинная среда конституировала себя путем своеобразной погребальной обрядности: захоронения с оружием у славян, сожжения в ладье у викингов, погребальные камеры или срубные гробницы для высшего слоя феодализирующейся знати (илл. 98), «большие курганы», где переплетались скандинавские и древнерусские ритуалы,- вот проявления тесной взаимосвязи развития этих общественных институтов в протофеодальном и раннефеодальном обществах Древней Руси и Скандинавии. В сходных условиях и формах развивается и процесс урбанизации при переходе от доклассовых обществ к раннеклассовым (в данном случае раннефеодальным), обозначаемый обычно как «городская революция»²³⁶; помимо синхростадиальных черт сходства, здесь, несомненно, существовали и общие культурные и социальные нормы, касавшиеся «гостебного права», организации торгово-ремесленной деятельности, системы денежного обращения; общебалтийские атрибуты - весы и весовые гирьки, серебро, торгово-ремесленная утварь и тара, выявляются в более широком контексте, единые во множестве своих проявлений: от покроя обуви и одежды до фортификации, домостроительства, планировочных решений городского пространства, городской культуры Балтики, сконцентрированной в поддерживавших взаимные связи центрах от Верхнего Поволжья до побережья Северного моря²³⁷.

98. Бирка, камерное погребение (реконструкция)

Взаимодействие на уровне социальных институтов оставило отчетливые следы в древнерусском и древнесеверных языках. Критический анализ, осуществленный лингвистами в течение нескольких десятилетий, и в этой сфере выявил определенное равновесие; сейчас не вызывают споров примерно два десятка заимствований, приблизительно поровну распределившихся, - около десятка скандинавских слов, укоренившихся в древнерусской лексике, не менее 12 славянских-в скандинавской²³⁸. Показательно при этом, что скандинавские заимствования - «варяг», «гридь», «тиун», «стяг» - охватывают военно-организационную дружинную, а отчасти также («скот» в значении «деньги» - из третьего, общего для северного и славянского языка источника, и «шъляг» - для денежной единицы)²³⁹, видимо, государственно-фискальную сферу деятельности; славянские слова в скандинавском охватывают область бытовой дружинной культуры (sọđull - «седло», katse - «кошъ», «сума», может быть lavi - «лава», «скамья», «лавка», humlе - «хмель»), отчасти - государственной практики (græns - «граница»), а наиболее полно и представительно-торговую (включая и транспортную) сферу культуры: torg - «търгъ», tolk - «тълкъ» (переводчик, «толковин»), besman - «6eзмънъ», «весы», lodje - «ладья», 1оka - «лука», «хомут», sobel - «соболь», silki - «шелк»²⁴⁰. Как в военно-дружинной, так и в городской, торгово-ремесленной сфере славяно-скандинавское взаимодействие, судя по распространению археологически документированных атрибутов, начинается во второй половине IX в., достигает максимума во второй половине X в., а с конца Х - первой половины XI в. прослеживается уже самостоятельное для каждой культуры дальнейшее развитие совместно выработанных инноваций, равно как создание качественно специфических, принципиально новых социокультурных норм, в частности ярко представленных «русскими формами» мечей, неизвестными в Скандинавии, или мемориальными руническими камнями, именно с этогo времени широко распространившимися в северных странах и не получившими применения даже в погребальных ритуалах обрусевших варягов на Руси.

IV. Идеологический уровень: обмен духовными ценностями. Он, естественно, связан с обменом знаковыми системами, хотя, видимо не сразу, ведет к взаимопроникновению идеологических представлений и совместному творчеству в этой сфере. Своего рода «записью» языческих религиозных норм являются сформировавшиеся в X в. «гибридные» погребальные ритуалы²⁴¹; мелкая культовая пластика, вроде идолов из Черной Могилы (X в.) или Старой Ладоги (IX в., цв. илл. 19), свидетельствует об освоении, иногда даже включении в безусловно местный культурный контекст заимствованных языческих мифологем. Еще более обширным полем взаимодействия был, как указывалось, дружинно-эпический фонд, общий круг сюжетов в котором фиксируется не позднее, чем с середины X в., а в дальнейшем широко используется как древнесеверной, так и древнерусской литературами в XII-XIII вв. Интересные наблюдения сделаны недавно относительно возможных, не только содержательных, но и формальных соответствий между древнерусской и скандинавской дружинной поэзией (в частности, парного исполнения певцами хвалебных песен)²⁴². Однако с наибольшей интенсивностью обмен на этом уровне (подкрепленный феодально-госу дарственной практикой династических связей) проявился в распространении с Востока, через Русь, культурных ценностей и норм феодально-христианской государственности, своим происхождением связанных с наиболее авторитетным из государств этой эпохи, Византийской империей, но именно на Руси принявших более доступную, приспособленную к социальным традициям как славянских, так и скандинавских племен форму, и в этой форме усвоенных скандинавами. Ярослав Мудрый, великий князь киевский, к концу правления претендовавший на равнозначный византийскому титул «царь»²⁴³, в королевских сагах свода «Хеймскринглы» выступает не только родственником и союзником северных конунгов, но и эталонным воплощением феодального государя; при его дворе, «в Гардах» проходят важные жизненные этапы каждого из норвежских «королей-миссионеров», Олава Святого, Магнуса, Харальда Хардрада, утверждавших па Севере феодальную государственность, освящаемую христианской церковью. Центр тяжести новых идеологических ценностей в XI в., безусловно, находится на Руси. И если киевских варягов-мучеников здесь чтили как своих, православных святых, то церковь Олава в Новгороде, один из первых зарубежных храмов в честь христианского патрона Норвегии, словно освящала для христианизированных норманнов пространство «на Востоке в Гардах».

Уровень обмена в идеологической сфере намечается не позднее середины X в., достигает максимума в XI в., а художественное выражение обретает в древнерусской литературе XII в. (включение окончательной редакции «Сказания о призвании варягов» в текст «Повести временных лет» 1118 г.) и древнесеверной - XIII в. (монументальное эпическое полотно «Хеймскринглы»), Следует отметить, что оба памятника лежат в основании национальных литератур и оба разительно отличаются от общеевропейской средневековой традиции, сформированной латинской церковной книжностью; это обстоятельство, во многом определившее дальнейшие пути развития как русской, так и скандинавской культуры, не в последнюю очередь определяет значение русско-скандинавских связей IX-XI вв.²⁴⁴

Интенсивность связей на каждом из выделенных уровней не совпадает по времени: ранее всего устанавливается обмен на материально-ценностном уровне, что, естественно, ведет к освоению и взаимопроникновению семантических знаковых систем; совместная экономическая деятельность оставляет следы и в социальной сфере, что в конечном счете находит проявление в области идеологических ценностей и норм. Таким образом, намечается и хронологическая последовательность, этапы развития русско-скандинавских связей.