То, что большая, спокойная, надежная Вера была беззащитной, как ребенок, вдруг наполнило Сереброва тревогой. У нее в душе одинокость и безысходность, а он, бесчувственный, поддерживает браваду и не замечает, что происходит с ней, как она мучится от нескладной своей жизни. И вся эта нескладность не из-за отца, а из-за него. Ведь он мучил ее. И ведь, наверное, все время, пока живут они здесь, на берегу, она боится, что он не всерьез, а так, для игры, оказался рядом с ней. И у него не хватило ни ума, ни сердца догадаться об этом, понять ее и успокоить. И может быть, это у нее не первая бессонная ночь, полная обиженных мыслей, скрытых слез, которые не приносили облегчения. И он возненавидел себя.
Растроганно обнимая Веру, Серебров виновато повторял, что всегда, всю жизнь, будет он с ней и никуда не денется, и все у них будет хорошо.
Вера жалко и беззащитно прижималась к нему, ища ласки и утешения, и Серебров, с тревогой понимая, что должен как-то уверить ее в том, что у него все серьезно и навсегда, снова и снова целовал ее и не мог заснуть до тех пор, пока не услышал ее спокойного дыхания.
Наутро с безвестного бакенского поста Синяя Грива была отправлена телеграмма: «Женюсь замечательном человеке Верочке Огородовой. Целую. Гарик». Телеграмма предназначалась родителям.
Вечером Василий Иванович связался с почтой. Оттуда прочитали телеграмму: «Поздравляем женитьбой, желаем счастья. Папа, мама». Серебров подал листок, записанный Очкиным, Вере и пошел разжигать костер, потому что свадьба, как и подобает такому торжеству, должна пройти на славу. Жалко, что не было гитары. Иногда Василий-Иванович ловил плохоньким приемником музыку, и Серебров танцевал с Верой в свете костра. Мамочкина говорила пожелания, чтоб и детей у них были полны лавки, и чтоб мир да любовь. Вера, тихая, боязливая, жалась к Сереброву. Ее удивляла своя такая неожиданная свадьба на берегу пустынной реки.
— В круг, в круг. В хоровод! — встрепенувшись, вдруг закричала Мамочкина. — Какая свадьба без хоровода. А ну, Василий Иванович, поднимись!
Схватив Веру и Василия Ивановича, Анна Ивановна устроила-таки хоровод у костра. Неуклюже стесненно ходил усатый Очкин, прыгал Серебров и вслед за Анной Ивановной пели что-то старинное, хороводное. На этот странный свадебный круг глазели с проходящей по реке гэтээмки капитан с помощником и дивились тому, как развеселились нынче Очкины. А вроде степенные люди.
Когда Серебровы уезжали, кончилось длинное лето. После неожиданного сигнального инейка зажгла осень леса. На берегах сплошное алое и оранжевое полыхание. Протоптанные желобком тропинки были набиты шелестом. Под свежим ветром неслись наперегонки к кромке берега похожие на перья жар-птицы листья. Это были легкие, как лепестки, листочки березы, тяжелое фигурное оперение дуба и разлапистое, как утиные следы, кленовое. На линии обрыва листья взвивались вверх, видимо, боясь сразу кинуться в охолодавшую воду. Некоторые долго, обожженно крутились, прежде чем коснуться ее. Все дно бухточки было выстлано листьями, словно богатой монетной россыпью. Это на свадьбу Серебровых берег щедро бросал свою казну.
Прощались с ними Очкины, как родные. Анна Ивановна нагрузила целый рюкзак синегривскими разносолами и вареньями. Наверное, Мамочкина все-таки была не просто начальником пристани, а подосланной сюда волшебной феей, правда, изрядно состарившейся, но не утратившей самых главных своих качеств — великодушия и доброты.
Железный сварной корабль, оставив на берегу женщину с погасшей беломориной во рту, увез их в райцентр, оттуда самолетик АН-2 за час доставил в Бугрянск.
На свадебном семейном ужине у стариков Серебровых Вера через силу, жалко улыбалась, словно была в чем-то виновата, а Нинель Владимировна и правда винила в душе эту незнакомую женщину за то, что все получилось опять не так, как мечталось ей.
Говорили больше о неслыханной нынешней жаре, о том, что в их краю вечнозеленых помидоров вызревали они даже на корню. Серебров-младший, чтоб разрядить обстановку, расхваливал синегривских Очкиных.
Старательнее всех наводил мосты между Нинелью Владимировной и ее неожиданной снохой друг семьи Алексей Рыжов. Возвращая движением указательного пальца на исходное положение свои потные очки, он усердно хвалил Верочку Огородову, говоря, что завидует Гарьке и если бы тот не женился на ней, то, определенно, приехал бы свататься в Крутенку он, тем более, что оба они карюшкинские. И ему даже казалось, что в детстве он играл с Верой в лунки на карюшкинской улице.
— Я тебя вызову на дуэль, — поддерживая болтовню, кричал Серебров, пытаясь изобразить отелловскую ревность. Нинель Владимировна вымученно улыбалась, стремясь показать, как она рада тому, что Гарик наконец-то женился и что у него уже есть дочь, а у нее внучка, но на ее лицо самовольно наползала озабоченность. Отчего-то ненастоящим и несерьезным казался ей этот брак.
КАРТОННОЕ ПИАНИНО
Расхваливая Верочку Огородову и говбря, что приехал бы свататься к ней, Алексей кривил душой. Дело в том, что был у него теперь предмет воздыханий и восхищения — телефонисточка с областной станции Маринка Кузьмина. Впрочем, вся история знакомства с ней казалась Алексею настолько необычной, что, наверное, стоит об этом рассказать подробнее.
Возвращаясь из поездки, Алексей каждый раз чувствовал себя немного иным, чем до нее. После пережитого в командировке то возникало ощущение, что всего в жизни можно достичь легко и просто, то он вдруг остро понимал, что ни к чему его доверчивость и распахнутость, надо быть сдержанным, скупым на слова и чувства.
Весной после Ложкарей Алексей ощутил в себе какую-то умудренность и терпимость. Такой человек не осуждает других по мелочам, не совершает оплошных поступков, он все видит, но не торопится с выводами. И, конечно, напрасно он хотел так поспешно уйти из газеты. Молодец Верхорубов, не принял всерьез его заявление об увольнении. Он будет работать в газете, но он будет очень много ездить. Боже упаси, просиживать штаны за конторкой в протухшем от сигарет кабинете.
Когда Алексей открыл массивную старинную дверь редакции и вступил в подведомственный тете Кате вестибюль, никто еще не догадывался о переменах, свершившихся в Рыжове: тетя Катя, подняв голову, взглянула на него через непривычные очки и сказала ласково:
— Куда это ты девался-то?
Третий Зам, задрав курносое лицо, прохаживался около составленного из нескольких квадратов огромного зеркала и поулыбывался своему отражению. Он успел сегодня с утра сгонять в район, увезти пассажиров и схватить куш. Рыжову он кивнул с пренебрежением. Ни тетя Катя, ни Третий Зам не заметили, что Алексей вовсе теперь другой. Даже самый чуткий из чутких художник Костя Колотвин, сгорбившийся с хирургическим скальпелем над мутноватой любительской фотографией, не понял обновления, происшедшего в Алексее. Он бросился с раскинутыми для объятий руками. И Градов, и фотограф Аркаша Соснин отчего-то восприняли Рыжова прежним: они хлопали его по спине, шутили, и он чуть не забыл, что вернулся совсем другой.
Роман Петрович Мазин встретил Алексея так, как будто тот никуда не уезжал. И, конечно, никаких перемен в нем не заметил. Он имел не столь уж редкую способность переводить все в обыденную, приглушающую восторги плоскость.
— Принимая во внимание то, что ты отдохнул, нагрузочку увеличим, — памятливо сказал он и пододвинул на край стола давно ожидавшую Алексея стопку авторских материалов. — Это о применении гербицидов, это об элементах хозрасчета в бригаде, это о заводе гранулированных кормов, это… это… это… — Роман Петрович был постоянен в своих привычках.
В кабинете встретил Алексея неожиданный Вольт Стаканыч Подыниногин. Стаканыч был непривычно аккуратно одет, непривычно трезв и… нудноват. Оказывается, он пробился к Верхорубову. Тот его узнал, польстил, сказав, что помнит короля информации. И еще добавил, что, пожалуй бы, принял Подыниногина в «Трибуну», если бы тот расстался с пагубной страстью. Вольт совершил невозможное для него — он прошел курс лечения.
