— Дак нет никого у тебя своих-то на «чугунке»? Ну, а, может, есть знакомые у знакомых? Ты повспоминай.

Серебров вспомнить не мог.

— Ох, ох, ох, — вздохнул Маркелов. — Живешь — колотишься, идешь — торопишься, ешь — давишься, когда поправишься, — и вдруг вскочив, крикнул через открытую форточку Капитону: — Закладывай кобылу, поедем.

В этот раз он взял с собой в Бугрянск главного инженера.

Поначалу Сереброву показалась примитивной и даже забавной в бугрянских приемных неуклюжая фигура Маркелова, старающегося играть непосильную роль галантного человека.

В облплане холеная презрительная секретарша равнодушно перебирала бумаги, шуточки слушать не желала: много тут вас, острословов. Маркелов положил перед секретаршей плитку шоколада с дымковской игрушкой на обертке.

— Испробуйте, наш колхоз делает. Молочный, со сметанкой шоколад. Долго осваивали…

Секретарша пренебрежительно покосилась на «самодельную» шоколадку, хмыкнула, но любопытство взяло верх. И хоть председатель про колхозный шоколад врал, подобрела к нему, утратила свою неприступность, пропустила к занятому шефу. Должен был выбить у шефа Маркелов наряд на трубы, кирпич и плиты. Но ведь начальника шоколадкой не возьмешь. Тут Маркелов ударил цифирью, которую они вместе с Серебровым придумывали в электричке.

— У нас в колхозе три гектара полов, три гектара потолков — и все деревянное. А дерево гниет, свиньи полы грызут. Нужны нам аморфные материалы: помогите плиткой, кирпича бы надо, — закинул Григорий Федорович удочку. Цифры вызвали в усталых глазах шефа интерес.

— Ну, ну.

Вышел в приемную Маркелов повеселевший, хотя плиты не дали, отломилось кирпича сто тысчонок, но на третий квартал. Не тот срок. Надо в первом квартале, чтобы лучшее для строительства время не пропало.

И тут Серебров вдруг понял, что Маркелов — не примитивный доставала, не проситель в обычном, приземленном понимании этого слова, а вдохновенно играющий актер. У него был наметанный глаз. Он с ходу чуял человека, от которого ему может что-то перепасть.

В областном объединении «Сельхозтехника», где намеревался Маркелов клянчить трубы, все уперлось в молодого с вставным глазом инженера Виктора Викторовича Гонина. Виктор Викторович хмурил невысокий лоб, упирал свой взор в потолок и морщился: затруднение было непреодолимым. Однако Григорий Федорович, похожий в своей белой шапке на индийского магараджу, но магараджу разжалованного, понимал, что тут должно «отломиться». Он жалобно тянул:

— Ну, сыночек, выписали мне три тонны, а на базе две уморщили, а мне эти две край нужны.

Виктор Викторович уводил взгляд, опять хмурил лоб. Высоким мастерством обладал художник, изготовивший протезный глаз. Протез гораздо яснее выражал характер хозяина, чем природное око. Живое это око было стеснительно потуплено, в стеклянном же светились хитрость и прожженное, ни слезой, ни лестью не пробиваемое равнодушие.

— Нет у нас водопроводных труб, а на нет суда нет, — печально качнувшись на стуле, проговорил одноглазый Виктор Викторович. Здоровый глаз отразил печаль, а в протезном сверкнуло злорадство: может, и есть, да не про вас.

Маркелов катнул, как пробный бильярдный шар, расхожий анекдот про Волка и Зайца из серии «Ну, погоди!». Конечно, не очень свежий, с бородой, но> ведь пробный. Парень ухмыльнулся, равнодушно сказал: «Смешно», — однако не рассмеялся. У Сереброва бы после этого пропала всякая охота веселить парня, тем более, что этот Гонин определенно мог выдавать такую свежатину, какая Маркелову не снилась. А Григорий Федорович не сдавался, выпытывал, знает ли Гонин анекдот о трех желаниях влюбленного? И рассказал, и сам захохотал, потирая руки.

— Д-да, смешно, — опять скучно протянул Гонин, покосившись в окно. Нудные были посетители.

Серебров, уставший от хождения по приемным, отупевший от разговоров об одном и том же, понял, что на этот раз Маркелову труб не видать.

— Пойдемте, тут все глухо, — шепнул он на ухо председателю, когда Гонин приник к телефонной трубке, но Маркелов уходить не собирался: каким-то глубинным, артезианским чутьем он понимал, что трубы есть.

Отчаявшись расположить одноглазого инженера анекдотами, Григорий Федорович «расчувствовался», «пустил слезу».

— Спаси, сыночек, горю, — прибеднялся он, терзая шапку. — Надо коровник сдавать, а водоснабжения нет. Мне всего-то ничего надо — сто пятьдесят метров.

— Нет лимитов, — привычно повторил Виктор Викторович. — Мы же не КамАЗ, нас вне очереди не снабжают, дают такой мизер, что мы уже давно все расписали по пусковым объектам. — И здоровый глаз, стесняясь, потупился, протезный смотрел прямо и насмешливо.

— Да вы понимаете, какая штука, я уж откроюсь: согрешил на старости лет, — придвинувшись, зашептал Маркелов. — Надо было школу пускать, а паровое отопление не смонтировано, я забрал трубы, которые «Бурводстрой» на зиму оставил, думал, забудут, не вспомнят. Вспомнили, спрашивают: кто взял? Маркелов. Маркелова за штаны и в райком партии. А у нас Шитов — человек-принцип. За неделю не найдешь трубы — партийный билет на стол. Я с коровника снял, понимаешь? А коровник-то уже считается пущенным. Молочко должен давать. Ну, сделай бастень-ко или научи, дорогой, как, где, я в долгу не останусь.

Хитрость Маркелова была старой. Он уже давным-давно рассчитался с «Бурводстроем» и коровник пустил, и выговор «износил», а слезную историю о взятых по великой нужде трубах все еще держал на вооружении, потому что предстояло поставить коровники на других участках.

Сереброва до дрожи возмущал равнодушно-презрительный вид парня, его манера говорить и смотреть. Он сказал, уже не заботясь, услышит Гонин или нет, что его трясет от возмущения. Маркелов успокаивающе похлопал своего инженера по колену:

— Тш-ш. Перемелется, мука будет.

Одноглазому вдруг захотелось с себя свалить вину на кого-то другого, чтобы смягчить отношение просителей.

— И мы ведь ходим под богом. Ну вот, окажись у меня лимиты, хотя их нет, и дай я вам их, мне перво-наперво начальник отдела Геннадий Петрович Рякин такое разъяснение на научной основе устроит, стенам будет жарко.

Серебров подскочил от неожиданности. Маркелов весело заводил головой, услышав знакомую фамилию. Генка Рякин — начальник отдела? Серебров думал, что тот перебирает где-то ненужные бумаги, а он, оказывается, сидит у дефицитных труб. И как он сразу не догадался пойти к нему?

Генка Рякин, которого в институте не принимали всерьез, который всегда был хохмачом, оказался нужным и влиятельным человеком. Серебров взял у Маркелова бумаги и пошел искать Рякина.

В узеньком кабинетике Серебров увидел округлившегося, сытенького, внешне переменившегося Генку Рякина.

— Гарик! — крикнул тот и выскочил из-за стола. — Рядом живем, а не видимся. Ты в колхозе, я слышал. Зачем?

Рякин никогда не отличался деликатностью. Он напрямую требовал сказать, на чем погорел Серебров, если из райкома комсомола его задвинули в колхоз.

— Хочу испытать себя в деле, — привычно ушел от объяснений Серебров.

— Не заправляй арапа, «испытать себя в деле», — передразнил Рякин. — Эх, а помнишь, как мы чудили в Крутенке? — и захохотал. Смех у него был прежний, оглушающий. Все помнил Серебров: и как чудили, и как удрал Генка. Рякин же об этом вспоминать не стал. Как в былые дни, перейдя на гулкий шепот, посвятил Сереброва в куцый командировочный роман: у-у, была знойная женщина и даже не хромая! Для него жизнь была по-прежнему вереницей веселых приключений.

С трубами все решилось, в «загашнике» нашел Рякин припасенные на «черный день» метры. У Виктора Викторовича, который благодаря Рякину оказался просто Витей, даже вставной глаз потерял оптимистический блеск, когда Серебров положил подписанный наряд. Хотелось позлорадствовать, отомстить Вите Гонину за унижение, пристыдить: где совесть, блатники вы, а не работники.

— Черт бы их побрал, вот ведь развелось племя. Паразитируют на несчастье, улитки, печеночные сосальщики! — разошелся Серебров. — Государственное, а отдают, как свое кровное, тьфу!