Серебров решил во что бы то ни стало поговорить с Верой откровенно: объявить, что женится на ней. Если же Вера будет держаться все так же неприступно, он покинет теплоход. Покинет назло ей, не желающей простить и понять его, назло Ирине Федоровне и самому себе.

Хрупкая «англичанка» выпустила Веру из-под своего недреманного ока, когда над нею навис неуклюжий, грузинского обличил усач Гоша, который мог бы при желании носить ее на широких, как шифоньер, плечах. Серебров безгласно, но прочно занял место рядом с Верой. Она не гнала его и не возмущалась. Так же тихо, таинственно улыбалась, словно знала наперед, что он окажется рядом.

Он ждал момент, когда сможет сказать ей о том, что не представляет теперь свою жизнь без нее и Танюшки, что готов вот здесь, на теплоходе, объявить себя ее мужем, но боялся опять встретить недоверие и отказ. Он таскал за Верой ее сумочку, на стоянках закупал мороженое сразу для всех женщин, шедших с нею, и даже для Ирины Федоровны. Приносил в Верину каюту пахнущие мартовским талым снегом арбузы. Загодя предощущая во рту прохладу и сладость, кроил полосатого пузана на подернутые сахарной заиндевелостью ломти и раздавал попутчицам. Вера принимала услуги Сереброва с терпеливой полуулыбкой: посмотрим, надолго ли хватит твоего кавалерского благородства?

Серебров смотрел на широкую, иной раз вовсе бескрайнюю спокойную и величавую реку. Плыли навстречу буксиры, самоходные баржи с бутовым камнем, кирпичом, удобрениями в бумажных мешках. На корме этих посудин трепыхалось бельишко, играли дети. Люди жили на воде, как дома.

— Верушка, — говорил он, трогая ее за руку.

— Не надо, — испуганно произносила она.

Проплывали мимо плоские, как лепешки, песчаные отмели и закругленные островки, по которым бегали, ссорясь, носатые чайки. Кое-где старательно лежали, собирая последние летние лучи, «засмолевшие» купальщики и купальщицы в выцветших плавках. Приложив к глазам руку, завистливо провожали теплоход-мираж. В их фигурах отражалась тоска по цивилизации.

Сливались в неразличимую тьму вода и берега, становилось холоднее. Серебров накидывал Вере на плечи пиджак.

Спасибо, — сдержанно благодарила она, и они снова молчали, слушая приглушенный плеск воды. Серебров чувствовал осуждение в Верином терпеливом молчании. Ему хотелось разрушить эту сдержанность, крикнуть; «Я же люблю тебя, неужели ты не веришь?!»

Однажды ему показалось, что Верино лицо просветлело. Обычно крылатые брови были сосредоточенно сведены к переносице, к двум ранним поперечным морщинкам, а тут морщинки эти разгладились. Лицо стало прежним, девчоночьим. Он, боясь спугнуть это выражение, осторожно сказал:

— А тебе не кажется, что я тебя люблю?

— Ты знаешь, я как-то об этом не думала, хотя весь теплоход говорит о том, что ты мне не даешь прохода.

— Теплоход прав, — подтвердил Серебров. — Хочешь, чтоб доказать тебе это, я брошусь в воду или пройдусь по перилам?

— Никто этого не поймет, кроме того, тебя высадят за нарушение правил, — спокойно ответила она. Насмешливо мерцали из-под ресниц ее большие, казавшиеся темными глаза. Над шеей вилась прядь легких волос. Ему хотелось дотронуться до них губами.

— Не веришь? — задирался он и залез на перила. Пошел медленно, стараясь не смотреть на воду. Боязливо постанывали перила, а он, хмелея от опасности, шел, балансируя руками.

— Не надо, слышишь, не надо! — донесся до него отчаянный шепот. Серебров все-таки дошел до опорного столбика. Вера стояла отвернувшись от него. Ему стало стыдно. Хорош бы он был, если б оборвался в воду. Человек за бортом, размокшие документы. Тьфу.

— Тебе, наверное, приятно играть на нервах? — спросила Вера, и он увидел на ее ресницах слезы. — Дурак несчастный!

— Я больше не буду, — виновато сказал он и ткнулся губами в ее шею, в эти нежные завитки волос. — Обиделась да?

Она молчала.

— Ну, скажи, обиделась? — приставал он.

— Не знаю, — прошептала она. — Очень ты нехороший, Серебров, просто не знаю, какой нехороший. Я таким в школе оценку за поведение снижаю, — но после этого она не отнимала руку, когда он брал ее в свою.

Серебров уговорил одного охочего выпить свойского мужика поменяться местами за обеденным столом и пересел рядом с Верой.

— Ну, где наши влюбленные? — спрашивали теперь соседи по столу, если Серебров и Вера запаздывали.

— Мы молодожены, — не уставал поправлять Серебров остряков. — Просто не успели расписаться, а здесь загса нет.

Вера краснела.

— Язык без костей, — сердилась Ирина Федоровна. Она презирала теперь и Сереброва и Веру. А Сереброву начинала поездка нравиться. Он смотрел на берега, которые то взметывались до неба, то покойно ложились вровень с водой, замечал меланхоличные стада коров, стоящие в воде, шапки стогов на пойменных лугах и говорил:

— Пожалуй, центнеров по тридцать сена с гектара здесь берут, а удои, конечно, тысячи четыре от коровы.

— Ах, какой аграрник, — усмехалась Вера. — И все-то он знает.

Они плыли мимо безвестных уютных деревенек с обычными русскими названиями: Широкий Лог, Разбойный Бор, Мысы, Ключи, Звени, Краюхи. Покойны и непритязательны были они. А однажды ранним утром, когда утомленный вчерашним гамом, притихший теплоход вывернул на широкой плес, Серебров чуть не вскрикнул от удивления: перед ним высоко поднимался трехъярусный берег. Вот это красота! У подножия лежали лесистые караваи с отвесно обрезанными лезвием реки краюхами, выше скатертью стлались луга, по которым стекали тропинки, а на самом верху, по соседству с облаками, опять зеленел лес. Безлщдье, покой. Такого красивого горного места Серебров на Падунице еще не видал. «Синяя Грива», — прочитал он название пристани.

По водному зеркалу пронеслась нарядная «Заря», мотовски разбрасывая сверкающие, как чешская бижутерия, струи и брызги и закрыла берег с кучкой уютных домиков, пасеку на лугу, седоусого старика в неуклюжей лодке, плавно качавшегося вместе с берегом. «Вот здесь бы жить, пить густое четырехпроцентной жирности молоко, есть сотовый мед», — подумалось ему. Как жаль, что не было рядом Веры. Она бы определенно согласилась остаться тут.

Обратно шел теплоход без того шума и грома, что вниз по течению. Туристы поскучнели, приумолкли, стали деловитее: притаскивали с берега авоськи с яблоками в надежде довезти их до дому, а потом покрывшиеся ржавыми пятнами яблоки выбрасывали за борт. Шел теплоход, оставляя за собой арбузные корки, огрызки груш. Наступили пресыщение и усталость от безделья.

— Узнав, что предстоит часовая остановка с купанием в той самой Синей Гриве, которая приглянулась ему, Серебров отозвал Ирину Федоровну в сторону и сказал, что они с Верой останутся тут, Сереброву надо навестить тетю Олимпиаду, которая живет вон в том домочке.

— Скатертью дорога! — задиристо откликнулась Ирина Федоровна. — Вы оба мне опостылели. Глаза бы не видели.

— Глупая вы, мы ведь женимся, — проговорил Серебров с укором.

— Ты трепач, Гарольд Станиславович, — отрезала Ирина Федоровна.

— Нет, честно, — вдогонку крикнул Серебров, но Ирина Федоровна не расслышала его. Она спешила к могучему Гоше.

Экскурсанты, ощутив под ногами надежную твердь, а не покачливую палубу, разбрелись, кто на чистый пляж, кто в тень деревьев, а пять или шесть энтузиастов во главе с Витей Гониным целенаправленной трусцой устремились к магазинчику, голубевшему рядом с дебаркадером. Водку в этом году стали продавать с 11 часов, и они надеялись, что такая новинка еще не дошла до тихой пристани.

— Бежат, друг дружку роняют, — повторил Серебров афоризм Помазкина-старшего и повел Веру затянутой травой тележной дорогой вверх на почти альпийские луга. Он рвал ромашки, возмущаясь тем, что у здешнего колхоза не нашлось сил выкосить такие богатые травы собирал пригоршнями малину, угощал Веру.

— А не опоздаем? — спрашивала она.

— Ну, что ты, я у капитана спрашивал, остановку решили продлить, — уверенно успокаивал он ее, шагая вперед.