Когда-то все было мне в новинку, и сердце бешено колотилось всякий раз, как я выходил из раздевалки на площадку для выводки, всякий раз, как, пустив лошадь легким галопом, приближался к старту. С тех пор прошло десять лет, и теперь сердце учащенно билось только на крупных скачках — Эйнтри или Дерби, — и то если лошадь имела шансы оказаться в числе победителей. Предвкушение езды когда-то зверски вздергивало нервы, но теперь воспринималось как повседневность.
Плохая погода, длительные переезды, разочарования и травмы — поначалу я не думал о них всерьез, считая лишь частью работы, неизбежной, но не слишком существенной. Спустя десять лет я понял, что это-то и есть работа. А взлеты, победы, награды — так, довески. Не более того.
Любовь к скорости, любовь к лошадям, способность слиться в одно существо с благородным животным, а также крепкие кости, умение брать препятствия и быстро прийти в форму, если случится получить травму, — вот и все, что должен уметь жокей. Но вряд ли хоть одно из этих качеств, кроме, пожалуй, любви к лошадям, пригодится, если я решу стать профессиональным фотографом.
Измотанный и раздраженный, я шел к машине из
весовой. Не хочу я быть фотографом. Я жокей, и все. Стоит сделать шаг в новый мир, пути назад уже не будет. А я хотел, чтобы все оставалось по-прежнему.
Назавтра ранним утром на пороге моего дома показалась Клэр Берген. С ней приехал смуглый молодой человек, пожавший мне руку так решительно, что я физически ощутил энергию, которую излучали кончики его пальцев. А я-то всегда представлял издателей этакими дородными добродушными дядечками. Еще одна иллюзия развеялась при первом соприкосновении с действительностью.
На Клэр была яркая шерстяная шапка и такой же яркий шарф, афганский дубленый жакет, желтые шелковые лыжные брюки и тяжелые ботинки с меховыми выпушками. «Да, — подумал я, — в таком виде только лошадей пугать».
По такому случаю я одолжил у Гарольда «Лендровер» и повез их в Даунс, показать, как тренируют лошадей из разных конюшен и где какой тренер живет. Мы объехали деревню кругом и вернулись ко мне — выпить кофе и обдумать увиденное.
Издатель сказал, что хотел бы немного побродить пешком — вдруг увидит что-нибудь интересное, — и оставил нас вдвоем. Допивая вторую чашку обжигающего кофе, Клэр спросила, как же мы можем выносить такой сильный ветер, ужасно, просто с ног сбивает.
Да, здесь всегда очень ветрено, — подумав, согласился я. И эти лысые горы… Лошадям хорошо. Лошади… Я, по-моему, в жизни ни до одной не дотронулась, — она была несколько смущена. — Большинство моих знакомых презирают людей, имеющих дело с лошадьми. Человеку приятно считать себя лучше других, — сказал я без обиды. — Особенно, когда для этого нет никаких оснований. Один-ноль в вашу пользу, — сказала она.
Вы себе и представить не можете, какую гамму ненависти испытывают люди к лошадям, — от желания поиздеваться до истерики, — сказал я, улыбнувшись. Вам это все равно? Это их проблемы. Я тут ни при чем.
Клэр пристально посмотрела на меня большими серыми глазами.
Вы когда-нибудь обижаетесь? — спросила она. Еще бы. Например, когда меня упрекают, что я прыгнул за борт, в то время как я пошел ко дну вместе с тонущим кораблем. Что-что? Ну, если говорят, что я не удержался в седле, когда на самом деле упала лошадь, а я вместе с ней. А что, есть разница? Да, и потом принципиальная. Похоже, вы надо мной смеетесь, — сказала она. Есть немного. — Я взял у нее из рук пустую чашку и положил в раковину для грязной посуды. — Ну а вас, что может обидеть вас, Клэр? Не выношу, когда меня держат за дуру, — ответила она после небольшой паузы. Сражен вашей откровенностью, — сказал я.
Она, казалось, смутилась и, избегая глядеть
мне в глаза, сказала, что ей нравится дом, и кухня очень славная, а затем попросила разрешения воспользоваться ванной. Вскоре она вернулась на кухню — без шапки и со свежей помадой, на губах — и, похвалив также и ванную, сказала:
Надеюсь, у вас все комнаты на уровне. Хотите взглянуть? С удовольствием.
Я провел ее в гостиную, потом мы заглянули в спальню и наконец остановились посреди холла перед дверью в темную комнату.
Это все, — сказал я.
Клэр медленно отвернулась от входа в фотомастерскую и посмотрела на меня в упор.
Вы говорили, что занимаетесь фотографией. Занимаюсь. Но я думала, что вы… — она нахмурилась. —
Мама говорила, что я слишком резко отвергла ваше предложение… но я не знала…
Пустяки, — сказал я. — Я не вспоминал об этом. А вы мне… покажете свои работы? Конечно, если хотите. Они здесь, вот в этом бюро, сказал я и, выдвинув один из ящиков, начал перебирать папки с фотографиями. — А вот и Ламбурн, держите. А что в других папках? Обыкновенные фотографии. За какой период? За пятнадцать лет. Пятнадцать лет назад у меня появился собственный фотоаппарат, — добавил я, встретив ее недоумевающий взгляд.
Клэр удивленно охнула и начала читать вслух ярлыки на папках:
«Америка», «Франция», «Дети», «Жизнь жокея»… Что такое «Жизнь жокея»? Просто повседневная жизнь, если ты жокей. Можно взглянуть? Конечно.
Высвободив папку из хорошо подогнанного держателя и вытащив ее из ящика, она тут же унесла ее на кухню. Я пошел за ней с фотографиями Ламбурна.
Клэр положила папку на стол, раскрыла ее и, сдвинув брови, начала последовательно изучать содержимое, фотографию за фотографией.
Она не проронила ни слова.
Я хочу посмотреть фотографии Ламбурна, — сказала она наконец.
Я протянул ей папку «Ламбурн», и она, по-прежнему молча, просмотрела ее от корки до корки.
Не утруждайте себя. Я не жду комплиментов, сказал я. — Я знаю, что это не бог весть что. Вы лжете, — сказала Клэр, наградив меня свирепым взглядом. — Вы отлично знаете цену своим работам.
Закрыв папку с видами Ламбурна, она забарабанила по ней, сосредоточенно прикусив губу.
Мне кажется, эти фотографии вполне подойдут для нашей книги, — сказала она. — Конечно, последнее слово принадлежит не мне, но…
Порывшись в большой коричневой сумке, она извлекла оттуда пачку сигарет и зажигалку. Потом сунула сигарету в рот, прикурила, и я заметил, что у нее дрожат руки. «И с чего это она так
разнервничалась, черт побери? — подумал я. — Что
могло до такой степени нарушить ее душевное равновесие?» Волнение растворило парадный глянец, и я увидел перед собой обычную женщину, юную, темноволосую, задумчивую.
Она сделала несколько глубоких затяжек, потом взглянула на свои пальцы, которые продолжали дрожать.
В чем дело? — спросил я наконец. Да так, ничего. — Она быстро взглянула на меня и, отвернувшись, сказала. — Я уже давно ищу что-то вроде вас. Что-что? — отозвался я, озадаченный. Мм… — она стряхнула пепел. — Мама, наверное, говорила вам, что я хочу стать издателем. Говорила. Многие не принимают меня всерьез из-за возраста. Но я работаю в этой области уже пять лет и знаю, чего хочу. Не сомневаюсь. Нет, не то… мне нужно… я хочу… В общем, я должна сделать книгу, которая поможет мне утвердиться в издательском деле. Все должны знать, что я выпустила книгу, имевшую огромный успех. Тогда моя карьера обеспечена. Понимаете? Понимаю. Так вот, я ищу эту книгу уже около двух лет и почти отчаялась, потому что мне нужно нечто совсем особенное. И наконец… — она сделала глубокий вдох, — наконец я нашла то, что искала. Но из Ламбурна не сделаешь сенсации, — сказал я удивленно. — Кроме того, я считал, что это книга вашего шефа. Боже, какой же вы идиот, — сказала она. — При чем тут Ламбурн? Вот, — она положила руку на папку «Жизнь жокея». — Вот что я имею в виду. Эти фотографии не нуждаются в тексте. Они рассказывают свою повесть без слов. Если поместить их в определенном порядке…
представить как образ жизни… как автобиографию, социальный комментарий, проникновение в самую суть человеческой натуры, показать все… весь механизм… изнутри… Представляете, какая потрясающая выйдет книга? Люди сразу забудут о цветах и рыбках.
