Было горько. Сердце, только что успокоившееся, затихшее, вновь забилось громко, отозвалось болью в горле. Как ей сейчас живётся одной в России?

При мысли о жене, о доме в усталом теле и силы появились, и дыхание сделалось ровнее. Корнилов рывком поднялся с земли.

Не дождавшись Мрняка, он двинулся дальше.

Через два часа он шагал по узкой нарядной улочке небольшого ухоженного села. Дома на улочке стояли как на подбор — игрушечные, побелённые раствором мела, крыши были высокие, черепичные, — этакие рисованные строения из сказок братьев Гримм. Улочка была пустынна — ни людей, ни собак, ни всадников. Может, тут и солдат нет? Это очень устраивало Корнилова.

Ружьё, которое он намеревался засунуть где-нибудь под камень и навсегда распрощаться с ним, Корнилов всё-таки не бросил, решил пока тащить — все солдаты, встреченные им, имели при себе ружья, отсутствие оружия могло вызвать подозрение, и Корнилов смирился с ненужной ржавой тяжестью, отдавливающей ему плечо.

Он неспешно двигался по улочке, вглядываясь в чистые, радужно посверкивавшие в проступившем солнце окна, в крашенные свежей краской металлические ворота, за которыми белели собачьи будки, сработанные одним мастером по одному чертежу, — все будки были заселены, но ни из одной не выглянула собачья морда — одуревшие от летнего тепла псы дружно дрыхли прямо в будках, не высовываясь наружу; в некоторых дворах, кажущихся игрушечными, сохли перины.

В этом селе обязательно должна была быть харчевня, в неё Корнилов и шёл.

Харчевня обозначилась за несколько домов сочным духом жареного мяса, пахучих приправ, острого мадьярского соуса и свежего сыра; этот запах, присущий всем харчевням Европы, потом долго сопровождал Корнилова в его скитаниях, снился по ночам, когда он спал под навесом обросших мхом каменьев либо в кустах, терзаемый комарьём, а желудок, ссохшийся от голода, пробивала острая боль, она будила его, но в следующее мгновение он засыпал вновь, и тогда во сне перед ним возникала еда, много еды, она стояла на бесчисленных столах, исходила вкусным паром, один её вид мог запросто лишить сознания, но стоило Корнилову прикоснуться к какой-нибудь тарелке, как тарелка тут же исчезала, стремительно растворялась в воздухе, оставался только дух еды, дразнящий, острый, вышибающий слюну.

На этот дух Корнилов сейчас и шёл.

Корчма была расположена на краю села, за ней начинался сизый ломаный лес, населённый крикливыми жирными воронами. Неприятная птица ворона, всю дорогу сопровождает солдат на войне.

Над дубовой, добротно сколоченной дверью корчмы болтался газовый фонарь, помещённый в кованую клетку, к двери была прикручена железная ворона, выкрашенная в бронзовый цвет. Корнилов бросил взгляд по сторонам и, не останавливаясь, вошёл в корчму.

Напрасно он надеялся, что в игрушечном селении этом не будет солдат — в прокуренном, с плавающими в воздухе серыми прядями дыма помещении сидели солдаты. Шесть человек. Они заняли два стола, стоявшие рядом, пили пиво, заедали его хорошо прожаренными шпикачками, хлебом и свежим луком.

Увидев Корнилова, солдаты дружно загоготали:

— Во, ещё один фронтовик явился! Из наших! Также успешно воюет...

Корнилов на мгновение остановился, хотел было развернуться и уйти, но уходить было поздно, он понимающе улыбнулся собравшимся и прошёл к отдельному круглому столику, стоящему у окна.

Через несколько минут в корчму вошли ещё трое солдат с ружьями, уселись за стол, находившийся рядом со столом Корнилова. Судя по нашивкам, это были сапёры.

Сапёры вели себя не столь шумно, как их товарищи, успевшие хватить по паре больших глиняных кружек пива. Пиво здешнее было крепким.

Один из сапёров достал из кармана куцего хлопчатобумажного мундира газету, развернул её. Корнилов невольно покосился и увидел на газетной полосе снимок. Снимок был знакомый. Корнилов не сразу понял, что изображён на нём он сам — слишком молодым было лицо, чётко отпечатавшееся на желтоватой газетной бумаге. Корнилов ощутил, как вдоль хребта у него поползла холодная капелька пота. Ощущение было противное.

К его столу подошёл долговязый малый в белом халате, с длинным красным носом. Глянув на помятую солдатскую форму Корнилова, он хмуро поинтересовался:

   — А у господина есть чем заплатить за обед?

Корнилов на выдержал, раздвинул губы в усмешке:

   — Есть.

   — В таком разе что угодно? — прежним хмурым тоном спросил долговязый.

Корнилов заказал то, что ели солдаты — две порции горячих, с лопающимися пузырями масла, прожаренных до хрустящей коричневы шпикачек, пару лепёшек с луком и большую кружку пива — ему не хотелось выделяться из общей массы солдат. Долговязый встряхнул полотенце, повешенное на руку и отправился на кухню.

Сапёр, читавший газету, проговорил недовольно:

   — Вот так-так! Мы на фронте, рискуя жизнью, захватываем в плен русских генералов, а эти недотёпы их выпускают, будто имеют дело с мухами, а не с генералами.

Двое других сапёров заинтересованно подняли головы:

   — Что случилось, Петер?

   — Из резервного госпиталя сбежал русский генерал Корнилов, — сапёр щёлкнул пальцем по газетному листу.

   — И что, до сих пор не поймали?

   — Нет.

Лицо у Корнилова закаменело, внутри всё напряглось, он с равнодушным видом повернул голову к сапёрам, посмотрел на них.

Встретился с ответным взглядом, щекастый с носом-пуговкой сапёр поправил на плече кителя мятый погон и подмигнул Корнилову:

   — А тебе, дед, русский генерал не попадался в здешних горах?

Корнилов, усмехнувшись про себя — он обладал хорошей выдержкой, — отрицательно покачал головой.

   — Найн! — голос его, наполненный старческой трескучестью, был твёрд.

   — За поимку генерала назначена хорошая цена, — сапёр вновь звонко щёлкнул ногтем по газетной странице, — очень неплохо было бы положить эти деньги в свой кошелёк.

   — Каким образом? — спросил у сапёра его товарищ.

   — Очень простым. Совершить прочёсывание здешних гор. Генерал сам и попадётся.

   — Попадётся ли? — усомнился его товарищ.

   — А куда он денется? Он идёт сюда, к румынской границе, гор не знает — обязательно заплутает...

   — Эта работа не по мне, — заявил третий сапёр, дотоле молчавший, — пусть этим занимаются жандармы.

Шпикачки оказались такими аппетитными, что Корнилов заказал ещё одну порцию, а когда рассчитывался, попросил официанта:

   — Заверните мне в бумагу пару лепёшек. Возьму с собой.

   — У нас очень хорошие лепёшки, — осклабился официант. Он был доволен чаевыми, которые ему оставил этот старый, одетый в помятый китель солдат — видать, только что из госпиталя. И как он в нём не разглядел щедрого клиента, легко расстающегося с деньгами? По лицу официанта пробежала досадливая тень, он с достоинством положил деньги в карман и исчез на кухне.

А сапёры, сидевшие за соседним столом, продолжали обсуждать свои действия — как бы им изловчиться да поймать генерала Корнилова...

   — Видать, важная шишка, этот генерал, — проговорил сапёр, державший в руках газету. — Вначале за него давали тысячу крон, сейчас — десять тысяч...

«Десять тысяч австрийских крон — сумма неплохая не только для бедного человека, но и для богатого», — не замедлил отметить Корнилов про себя, усмехнулся едва приметно.

Не торопясь, смакуя каждый кусок, прислушиваясь к разговору сапёров, он доел шпикачки, допил пиво, поднялся и вышел из корчмы.

Мрняку не повезло. Дома, к которым он направился за едой, оказались хутором. Хутор был совершенно безлюдным, картинным, тихим, словно вырезанным из некой книжки и помещённым сюда, в горную зелень. Даже лёгкие белые курчавые дымы, поднимающиеся из высоких цинковых труб, делавшие дома похожими на морские корабли, и те были словно вырезаны из бумаги.

Мрняк сглотнул голодную слюну, скопившуюся во рту, кадык гулко бултыхнулся, нырнул вверх, потом опустился, и Мрняк, поправив на себе одежду, — прежде чем войти в хутор, он в кустах переоделся в штатское платье, в мятый, с полежалостями костюм и такие же брюки, — направился к крайнему дому, в котором была призывно приоткрыта входная дверь.