Восемнадцатого июня наступление всё же началось. Это было последнее наступление наших войск на Германском фронте. Участок, в который прорвались две русские армии — Седьмая и Одиннадцатая, был узким — шестьдесят вёрст. В плен взяли триста офицеров и восемнадцать тысяч солдат, захватили также двадцать пять орудий.
Через сутки был отдан приказ наступать и Восьмой армии, которой командовал Корнилов.
За несколько часов до сигнала атаки произошло ЧП — два полка отказались выходить на исходные позиции. Корнилов с силой грохнул палкой по полу:
— Чьё это решение?
— Председателей полковых комитетов.
— Арестовать негодяев!
Такая постановка вопроса была опасной. Солдаты подчинились командующему армией, хотя преимущество, появившееся с победным броском Седьмой и Одиннадцатой армий, было потеряно. Тем не менее трескучей тёмной ночью, полной звёзд и всполохов, боевое охранение немцев было сбито, и армия Корнилова стремительно пересекла долину реки Быстрицы, походя взяв в плен триста полоротых, не успевших проснуться австрийцев, и вышла к реке Певетче. Здесь завязался тяжёлый бой.
Немцы были разбиты. Наголову разбиты. Капитан Неженцев со своим ударным отрядом отбросил их штыками на семь километров — любители копчёных сарделек с тушёной капустой покатились на запад, словно колобки, хорошо смазанные салом. В плен попали сто тридцать офицеров и семь тысяч солдат. Сорок восемь немецких орудий также очутились в наших руках.
Следом была целиком разгромлена 15-я австро-венгерская пехотная дивизия — она потеряла девять десятых своего состава, более девяноста процентов, а также все орудия, все до единого. Керенский ликовал, ходил гордый, с выпяченной грудью и большим красным бантом, пришпиленным к френчу.
— Вот что значит новая революционная армия! — кричал он фальцетом, словно ему не хватало воздуха. — Вот что значит умение объясняться с солдатами! Нужно только подобрать доходчивые слова, убедить их, и тогда они свернут горы.
Но русские солдаты воевать не хотели. Особенно после общения с Керенским. Они не видели смысла проливать свою кровь за таких людей, как Керенский.
Наступление угасло.
Двадцать седьмого июля Керенский подписал «Приказ по армии и флоту» — теперь это называлось так — о присвоении Корнилову звания генерала от инфантерии. Это означало, что Лавр Георгиевич достиг высшего звания в русской армии той поры — выше не было — и стал полным генералом.
Немцы тем временем перебросили на Восточный фронт около десятка дивизий с Западного фронта, из Франции, вывели несколько дивизий из резерва, в результате образовался мощный кулак — и ударили этим кулаком по самому слабому месту — по корпусу генерала Эрдели[46], входившему в состав Одиннадцатой армии.
Корпус, который ещё совсем недавно успешно наступал, не выдержал и побежал.
Бежали солдаты галопом, на бегу азартно вскрикивали:
— Так до самого Петрограда дотелепаем, там долбанём по буржуям. Бей буржуев! — Словно эти «буржуи» были виноваты в том, что немцам удалось собрать мощный кулак и врезать по русскому фронту так, что искры несколько суток сыпались из солдатских глаз.
В Петрограде начались беспорядки. Керенский ответил на них своеобразно — снял генерала Гурко с должности командующего фронтом.
На освободившееся место назначил Корнилова.
Корнилов, понимая, что нужны решительные меры — без них армию не спасти, — потребовал от Временного правительства возобновления смертной казни на фронте.
В это время в армии появились комиссары — люди в основном штатские, но с горящими глазами, увлечённые революционными идеями. Комиссары были направлены в роты, батальоны, полки, дивизии... Комиссаром фронта, которым командовал Корнилов, стал знаменитый Борис Савинков[47] — лысоватый, насмешливый, умный, решительный до резкости.
Савинков поддержал командующего фронтом.
— Если солдата, бегущего с вытаращенными от страха глазами, не остановить, он будет бежать до самого Томска, — сказал Савинков. — Если мародёра не угостить пулей, впечатав её в лоб, как кастовое пятно у индийской красавицы, он не только своего раненого товарища ограбит — обдерёт как липку целую армию. Один, в одиночку... Даже фронт раздеть может.
Скрепя сердце, подёргивая раздражённо ртом, Керенский согласился на смертную казнь. Получив по аппарату Бодо разрешение на крайние меры, Корнилов вызвал к себе начальника штаба:
— Мародёров расстреливать на месте! Без всякого суда. Трупы вывешивать на деревьях. Как бельё. Чтобы лучше было видно. Естественно, с надписью, за что расстрелян. Дезертиров, ошивающихся в тылу, также ставить к стенке. Разложение армии началось именно с них — с мародёров и дезертиров.
Вскоре Савинков покинул фронт, получил новое назначение — стал военным министром. Понимая, что его авторитет в армии — нулевой, меньше, чем у «главноуговаривающего», что нужно привлечь на свою сторону опытных военных и их авторитетом, с их помощью давить не только неповинующиеся части, но и давить самого Керенского, Борис Викторович постарался заручиться поддержкой Корнилова.
Поскольку Савинков был симпатичен Корнилову, тот поддержал его. Поддержка эта была настолько сильна, что Керенский, решивший через некоторое время сместить Савинкова, несколько раз смещение это опасливо откладывал.
Савинков сполна отблагодарил Корнилова: когда началось противостояние Корнилова и Керенского, он принял сторону Керенского. Генерал, узнав об этом, поморщился брезгливо, но ничего не сказал.
Позже, уже в 1918 году, когда на Дону шло формирование Добровольческой армии, в Ростове появился поблекший, осунувшийся Савинков и предложил свои услуги, Корнилов решительно отверг их:
— Не нужно!
Савинков приложил к груди кепку, которую перед этим, будто послушный гимназист, сдёрнул с головы, и проговорил с искренним огорчением:
— Жаль!
Позже Корнилов заметил:
— Савинков оказался порядочнее своих коллег... Он, в отличие от них, явился ко мне со своими извинениями... Бог ему судья! Жаль только Россию и то, что эти люди сделали с нею. Это не поддаётся осмыслению. Чтобы исправить всё, понадобятся долгие годы. Плюс миллионы человеческих жизней. В том числе и моя жизнь.
Корнилов как в воду глядел.
Вскоре он получил новое назначение — назначения эти сыпались на него, как грибы из лукошка, сплошным потоком — стал Верховным главнокомандующим, первым человеком в русской армии.
Когда он приехал в Могилёв, в Ставку, ему прямо на вокзале устроили восторженный приём — качали так, что у генерала хрустели кости, как в уличной схватке. Чуть шпоры с сапог не сорвали.
Керенскому в тот же день рассказали, как Ставка встретила Корнилова, — постарались донести в деталях. Про шпоры тоже упомянуть не забыли. Керенский, считавший себя любимцем армии, такой встречей был недоволен. Несколько минут он немо шевелил губами, будто читал какой-то невидимый текст, и текст этот давался ему с трудом, потом щёлкнул пальцами:
— М-да, не на того человека сделал я картёжную ставку, Корнилов — не туз и не король... Его может побить даже дама. И валет может...
Над Зимним дворцом, где обитал Керенский, каждый раз, когда он там появлялся, поднимали флаг. Когда уезжал — опускали. Керенский требовал себе королевских почестей.
Поговаривали о его увлечении «ночными бабочками» и кокаином.
Во всяком случае, в представления о замшелом русском чиновнике с тяжёлым кирпичным задом и загребущей правой рукой-лопатой, способной взять много, он никак не вписывался.
Насчёт дамы с валетом Керенский, конечно, брякнул впустую — он не знал Корнилова, но тем не менее предпочёл выразиться эффектно, сжал губы в старушечью щепоть — ощутил к Корнилову ревность... Неужели в русской армии кто-то может быть популярнее его? Губы у Керенского вновь немо зашевелились, кожа на щеках пожелтела. Он отрицательно качнул головой и произнёс тихо:
