Пять раз Дзержинского бросали на руление разными карательными органами, не считая того, что он был основатель чекистского спортивного общества – «Динамо». Но даже не-чекистские его должности и обязанности звучали грозно: например, председатель Главного комитета по всеобщей трудовой повинности (Главкомтруд) или «МеталлЧК» при ВСНХ.
Его серьезные не-чекистские должности – Наркомат путей сообщения и ВСНХ. Возглавляя коммунистическое хозяйство, он был и председателем комиссии «по улучшению жизни детей» (то есть по борьбе с детской беспризорностью). Елеем и патокой переполняются губы, а слезами умиления – глаза и носовые платки нынешних поклонников Феликса Эдмундовича, когда они заговаривают о его заботе о детях революции. Он только что какашки за ними не убирал! Хотя на самом деле беспризорники, шпана, были для него лишь фактором не контролируемого государством террора над гражданами, потому и недопустимого. Ничего иного, сюсюкающего, тут не имелось в виду.
Однажды, с 8 июля по 22 августа, Дзержинский даже уходил в отставку с поста председателя ВЧК – для того, чтобы принять участие в качестве свидетеля в процессе над чекистами, убившими германского посла Мирбаха 6 июля 1918 года (назавтра был левоэсеровский мятеж, жестоко подавленный). Незадолго до этих событий Дзержинский встречался с… Осипом Мандельштамом (во встрече участвовал Федор Раскольников, муж Ларисы Рейснер; он, вероятно, и устроил встречу). Процитируем Дзержинского: «За несколько дней, может быть за неделю до покушения, я получил от Раскольникова и Мандельштама сведения, что этот тип (Блюмкин. – П.П.) в разговорах позволяет себе говорить такие вещи: жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку – через два часа нет человеческой жизни… Когда Мандельштам, возмущенный, запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать, что если он кому-нибудь скажет о нем, то он будет мстить всеми силами…»[81].
Дзержинский, кстати, мемориальным вниманием и глорификацией не обижен. Он потому и Феликс (т. е. «счастливый»), что чудесным образом уцелел еще в утробе матери, упавшей незадолго до его родов в погреб. Еще больше повезло ему со смертью: выступая 20 июля 1926 года на пленуме ЦК, Дзержинский на протяжении двух часов громил и разоблачал «политикана» Каменева и «дезорганизатора промышленности» Пятакова – и настолько разволновался, что нервный срыв перешел в сердечный приступ, несовместимый с жизнью, как сейчас выражаются. До чего же вовремя он умер! Ибо нет более расстрельной должности, чем его. Якова Петерса – его правую «якобинскую» руку – «шлепнули» в 38-м и не поморщились.
Дзержинского охотно хвалили и Ленин (называл его «пролетарским якобинцем»), и Троцкий («человек великой взрывчатой страсти»), и Сталин (правда, мертвого: «правильный троцкист, хорошо дравшийся с троцкистами»). Кстати, на похоронах Дзержинского Троцкий (справа) и Сталин (слева) дружно несли деревянный гроб железного Феликса.
В то же время чекист не цекист! В послереволюционной партийной иерархии он стоял невысоко и ни для кого наверху не излучал угрозу: кандидатом в члены Оргбюро РКП(б) стал в 1920 году, а кандидатом в члены Политбюро ЦК только в 1924 году, и то не с чекистской должности, а будучи председателем ВСНХ (Всесоюзный Совет народного хозяйства).
По увековеченности памяти Дзержинский уступает, вероятно, только двоим – Ленину и Кирову. В настоящее время имя Дзержинского на постсоветском пространстве носит около 1500 топонимов, и даже брежневский Днепродзержинск на Украине до сих пор еще не переименован в Бандерiвск. Он, кажется, единственное, кроме Ленина, лицо, у кого в ход пошла даже аббревиатура имени, фамилия и отчества – «ФЭД»: это имя до сих пор носит Харьковский машиностроительный завод, выросший из мастерских Коммуны им. Ф.Э. Дзержинского для беспризорников и традиционно (чуть ли не до сих пор!) выпускающий фотоаппараты бессмертной марки «ФЭД».
А многие ли сегодняшние руководители могут похвастаться такою почестью? Где ты, военно-историческая секира «ВРМ» («Владимир Ростиславович Мединский») или отечественный «бесогон карманный» лубяной, в берестяном, с позолотой, корпусе «НСМ» («Никита Сергеевич Миха2лков»)?
Саму идею вернуть Дзержинского на Лубянскую площадь коммунисты по привычке экспроприировали. Вбросил ее в 2002 году демократический мэр Лужков: мол, фигура сложная, но баланс плюсов и минусов у Дзержинского положителен, да и творение Вучетича – «что твой Буанарроти»! – не должно прозябать на задворках.
На самом деле сложного в этой фигуре ничего нет, но мифологема несколько изменилась. Если Хрущев, ставя памятник Дзержинскому в 1958 году в самом центре Москвы, бил им по Сталину, противопоставляя «рыцарей»-ленинцев «вурдалакам»-сталинцам, то сейчас, когда в деталях известно, что Ленин – вурдалак не меньший, это противопоставление потеряло смысл. Теперь Дзержинский интерпретируется как носитель идеи чрезвычайной законности и сильной руки, столь необходимых именно в трудные кризисные времена. В таком случае он означает собой эманацию и реинкарнацию самого Сталина, о возвращении памятников которому, увы, еще не пришло время говорить, по крайней мере в Москве[82].
Да кого теперь ни поставь на лубянский водопойный подиум (здесь когда-то поили лошадей) – хоть Блюмкина, хоть Гумилева, хоть Владимира Крестителя, – любой немедленно станет немного Перуном-Дзержинским.
В сущности, есть только два исторически приемлемых выхода из ситуации. Первый: Перун остается в своем музеоновом изгнании, и коммунисты в пыльных шлемах будут приходить или приползать к нему – дабы помолчать, пожаловаться, исповедоваться, помолиться в тишине, почистить под ним свои перышки.
Второй. Железный Феликс возвращается на свое прежнее место на Лубянской площади! Но оправданно это было бы в одном-единственном случае, а именно: вся «Лубянка» – комплекс зданий страхового общества «Россия» на Лубянской площади, еще в 1917 году реквизированных ОГПУ-НКВД-КГБ-ФСБ вкупе с подземным ходом и зданием Военной коллегии Верховного суда с его расстрельными подвалами (Никольская, 23) – отдаются под музейно-исследовательский центр советских репрессий, с придачей и передачей ему соответствующих архивов.
Ведь репрессии – это не просто часть советско-российской истории, это самое ее ядро, самый нерв. Красный же террорист № 1, возвращенный «к себе» экспонатом, а не триумфатором, впервые приобрел бы исторически корректный смысл.
P.S. Уже много лет, как на страницах «Новой газеты» то вспыхивала, то гасла другая замечательная идея – создать в Москве, а точнее в Москве и Московской области, на землях Водоканала близ акватории канала Москва-Волга, «Музей истории репрессий в СССР» (именно это название представляется мне оптимальным, ибо к ГУЛАГу репрессии не сводятся: были еще и депортации, и расказачивание, и коллективизация, и голодомор, и отъем церковных ценностей, и репрессированная перепись, и разгромленные музеи и много чего еще). Отсутствие такого музея в постсоветской России с ее советскими «архипелагами» и «голодоморами» – совершенно вопиющее явление: по сути, здесь уже давно должен быть создан исторический музей мирового калибра, по своему качеству и просветительному потенциалу не уступающий музеям Холокоста в Иерусалиме и Вашингтоне, Королевскому военному музею в Лондоне, музею апартеида в Робин-Айленде в ЮАР или музею, посвященному студенческим волнениям и их подавлению в Гванчжу в Южной Корее.
Однако идут годы – организуются конференции и выпускаются все новые и новые книги о сталинизме и его повадках, а в вопросе о музее подвижек не было никаких. Теперь, после переезда «Музея истории ГУЛАГА» с Петровки на Самотеку вопрос этот, по-видимому, и вовсе закрыт. Но это московский музей, а федерального музея так, похоже, и не возникнет.
Думаю все же, что на фоне исторического масштаба репрессий в СССР и вертухайского разгрома отлично уже функционировавшей «Перми-36» одного московского «Музея истории ГУЛАГа» – сначала на Петровке, а теперь на Самотеке[83] – все равно недостаточно.
