Развернувшись на каблуках, он обернулся и промолвил:
– Если вы ищете жилье, наша покровительница Маргарита Наваррская поселила у себя несколько профессоров и студентов с факультета. Среди них я и наш дорогой Альциати. Присоединяйтесь к нам.
Под крылышком Мельхиора Вольмара я стал жить во дворце Маргариты Наваррской.
Распахнув настежь окно своей кельи, раскрыв и разложив перед собой трактаты по праву, я слушал переливчатую песнь цветущей природы и с облегчением вдыхал свежий воздух. Погружаясь с головой в учебу, я выстраивал знания, собирал их вместе, находил взаимосвязи. Теперь я понимал, что четкие правовые нормы, позволяющие говорить о праве как о точной науке, можно оспорить, а значит, улучшить, – в отличие от схоластики, которую вбивали в головы в Монтегю. На прощанье мой друг Луи Терье, сын богатой матушки, подарил мне экземпляр трактата Сенеки «О милосердии», вызвавший восхищение Вольмара; чтение этого трактата помогло мне избавиться от терзавшего меня кошмара, в котором мне являлись Беда, Сегарелли и мой несчастный кузен. Я чувствовал, что здесь я стал иным. Здешние женщины и девушки, прогуливаясь, бросали на меня любопытные взоры. Как повести себя? Каким чувствам дать волю, когда каждое утро Марта меняет воду в моем кувшине? Марта была выше меня и тощая. Я разглядел только ее огромные серые глаза, ибо завеса белокурых волос струилась по плечам и, ниспадая на грудь, загораживала лицо. Когда наши взгляды встречались, возникало напряжение, исчезавшее только после ее ухода. Тогда мне приходилось покидать комнату. Не желая выходить на главную аллею, я быстро шел по краю разбитого в стенах замка фруктового сада, вылезал через потайной ход и бежал в раскинувшийся рядом лес, где росли старинные дубы. Там я падал на влажную землю. Является ли ежедневное смятение обычным беспокойством, с которым легко покончить? – спрашивал я себя. А может, это след, протянувшаяся борозда, которую сменяет сырая канава, где нам суждено увязнуть? Я понял, что не свободен от плотских желаний, однако каждая молитва, вознесенная под сенью листвы, помогала мне одержать над ними очередную победу. Я осознал, что отдых позволяет вернуться к божественному созерцанию; в Монтегю же, где изнуряли тело, чтобы окончательно заглушить его голос высокопарными литургическими песнопениями, отдыхать запрещалось. Умерщвляя плоть, слушать гуманистов было сложно, даже невозможно. Зато теперь мне стало ясно, что Бог обитает прежде всего в душе, что Ему не нужны посредники. Святой Павел сказал: «…праведный верою жить будет, а закон не по вере»[6]. Я подумал, что красота Марты превращала меня в того грешника, обетование которому может быть дано только по вере. Simul justus et peccator[7]. Так, в лесу, умом и чувствами я постиг то, что лютеранин Вольмар неуклонно внедрял в сознание: возможность быть свободным.
Войдя без стука и прервав мою работу, Вольмар с озабоченным видом велел мне быстро прочесть отрывок из письма, которое он только что получил от Лютера. Я даже не успел оправиться от изумления, вызванного прозвучавшим у меня в комнате именем, произносить которое долгое время не отваживались. «…Как можешь себе представить, дорогой Мельхиор, Цвингли и Эколампадий прибыли в Марбург, разъяренные, словно дикие звери, и в убеждении, что они раздавят нас в вопросе о теле Христовом в евхаристии. Мы дали отпор этим швейцарским ослам, но они не захотели слушать никаких доводов. Карлик Цвингли вопил, обзывая нас пометом римской свиньи. В конце концов, так и не придя к согласию, нам пришлось позволить им уехать. Неужели эти безумцы не понимают, что именно их дурацкие капризы вредят нам в глазах папистов…»
Евхаристия. Зачем толпе верующих приобщаться к божественной субстанции? Я знал, что в противовес папистам, а также Лютеру швейцарец Цвингли утверждал, что Христос проникает в сердце через разум, а не через хлеб и вино; Цвингли отвергал пресуществление, подчеркивая телесный характер обряда проглатывания. Истовый пыл письма, адресованного Вольмару, пришелся мне по душе, а сама мысль швейцарца и вовсе понравилась. Черт! Разве истина Христа не содержится полностью в его жертве? Зачем папистам надобно пить кровь, да еще залапать все своими жирными пальцами, унизанными кольцами?
Я рассмеялся, представив нарисованную картинку вживе.
– Вот видишь, – заметил с улыбкой Мельхиор, – путь будет долгим, спорных вопросов много, но, по крайней мере, дело сдвинулось с мертвой точки.
Смутившись, я принялся листать книги по праву, чтобы заполнить тишину.
– Похоже, изучение права не слишком тебя привлекает.
– Вы правы, проблемы вашего Лютера интересуют меня гораздо больше, чем все законы нашего королевства о праве наследования. Но что вам угодно?
– Присоединяйся к нам. Нам нужны умные люди, – сказал Вольмар.
Я выдержал взгляд профессора:
– Не знаю, я должен подчиняться отцу. Я еще не готов…
– Разумеется! Когда ты будешь готов, я буду среди тех, кто ждет тебя, мы поедем в Германию, чтобы научиться владеть оружием Битвы за Истину.
В голове промелькнуло воспоминание о кострах, пылавших по приказу Беды и Сегарелли.
– В самом деле, Римская церковь больна… Но я не уверен, что должен предать веру моей матери.
Действительно ли я сгорал от желания изменить мир, последовать за учителями, которые, насколько я знал, рисковали своей жизнью?
– Разве ты не слышишь призыв, голос, требующий тебя измениться… – продолжал Мельхиор.
Во дворце, где мы находились под защитой Маргариты Наваррской, согласиться было очень легко, однако тех, кого ее влияние не могло спасти от казни, было гораздо больше.
В этот миг со двора донесся разноголосый шум. Среди взрывов хохота слышался зычный голос Альциати, отпускавшего непристойные шуточки. Мы подошли к окну. Альциати высился посреди оживленной группы подвыпивших молодых людей и девиц. Он пытался вспомнить непристойную песенку, но, похоже, напрочь забыл и слова, и мелодию. Тем не менее каждая его попытка встречалась громовым хохотом. Он заметил меня. Мельхиор смотрел на него с улыбкой.
– Эй, Мельхиор, ты по-прежнему забиваешь голову Ковена всяким древним хламом! Мальчику надо веселиться! Довольно чахнуть над Ксенофонтом, господин Обличитель, давай бери за задницу одну из этих прелестниц! Лучше член востёр, чем костер!
– Тебя никто не неволит, – проговорил Вольмар, – но это тоже входит в твое образование.
Обрушивая друг на друга шквал мадригалов, участники устроенной во дворе пирушки хохотали и рыгали. Разлегшись на столе, Альциати запрокинул голову, а какая-то девица лила вино ему прямо в рот. Захлебнувшись, он вскочил и принялся тискать ей груди.
Освободившись от лишней одежды, студенты хватали девиц и совокуплялись с ними в самых немыслимых позах. Немного поодаль я нашел наблюдательный пункт, скамеечку между двух колонн. Все пили, сношались, жрали. Я заметил, что иногда Мельхиор позволял поцеловать его и даже заключить в объятия, но затем выскальзывал и, как бы внезапно вспомнив о призывавшем его важном деле, извиняюще улыбался.
Я увидел, что ко мне приближается Марта. Я убеждал себя, что отвергну все бесстыдные предложения, но ее вихляющая походка, ее робкая улыбка затуманили мой разум. Подойдя ко мне, она закрыла глаза. Опустившись на колени, она скользнула руками под мои черные студенческие одежды. Мне показалось, что от разлившегося по телу страха меня даже перекосило. Я смотрел прямо перед собой. Тело мое словно окоченело. Затем я почувствовал, как Марта положила голову мне на колени. Казалось, она отдыхала. Когда она подняла на меня свои кроткие блестящие глаза, я расслабился и перестал сопротивляться ощущению тихой радости, которую сулил ее взор. Она принялась медленно ласкать мой скрытый под одеждами член. Я мог остановить ее, но рука моя лишь безвольно погладила ее белокурые волосы. Облегчение не заставило себя ждать. К моему удивлению, разрядка позволила мне избавиться от обретенного ею превосходства. Она вытащила руку, встала и потрепала меня по щеке. Ей хотелось встретить мой взгляд, увидеть на моем лице улыбку. Однако мой вид, печальный, словно у ребенка, погруженного в свои тайны, похоже, насторожил ее, и она ушла.
