Тут багатур зашипел и, в мгновение ока, запрыгнул своему подопечному на плечи, после чего пребольно укусил за макушку. Но этого двенадцатилетнему гадёнышу показалось мало и, соскочив на землю, он вырвал у Евшикова вёдра и с силой бросил их в сторону Козлиной лужи.

С мучительной тоской наблюдал Евшиков, как вёдра приближаются к кристально чистой воде Козлиной лужи. А что сделает с ним за это Ягишна Никитична? Багатуру что, он почти каменный. Стукнул его недавно и руку отшиб. А, вот, ему, Евшикову, как быть? Вредная старуха, однажды, сильно рассердившись, пообещала, что засунет его, неуча, в печь и съест. А то и сырым съест. Мол, тоже ничего, сойдёт... И, хотя, Никитична никого при нём ещё не съела, Евшиков почему-то ей верил. И страшно боялся. И, когда вёдра почти коснулись воды, он, распираемый отчаянием, закричал неведомые, но, с глубоким чувством произносимые, слова. От этих слов по Козлиной луже пошла рябь и потускнело солнце. А вёдра, у которых выросло по два пропеллера, принялись черпать в ключе кипучем воду и с невероятной скоростью таскать её к избушке. Багатур смотрел на Евшикова какими-то лихими блестящими глазами, ноздри его раздувались. Несколько раз он порывался что-то сказать, но всякий раз закусывал себе нижнюю губу и потирал то лоб, то подбородок.

Затянувшееся молчание нарушили вёдра, рухнувшие в полном изнеможении к ногам Евшикова.

- Не позволишь ли нам, успокоиться? - спросило то самое, разговорчивое, ведро, - мы уж семь котлов наполнили: для конька, для царя и для дурака, для барана, для ларца на дубе, для зелья и для ягишниного обеда. Во все миски, кадушки и черпаки, даже в ступу Никитичной налили.... Некуда больше воду наливать, смилуйся! И, без того, нам за ступу влетит со всей строгостью!

Евшиков позволил им успокоиться. Для этого хватило невнятного мычания, растерянного пожимания плечами и разведения рук в разные стороны. Тут, в ключе горючем, произошло очередное самовозгорание, которое сопровождалось звучным хлопком и выбросом длинного языка пламени. Евшиков вздрогнул и пришёл в себя. Постоял ещё минуту, почёсывая в затылке, потом нагнулся, подошёл к ключу кипучему и начал набирать воду. Багатур молча покрутил пальцем у виска и, сорвавшись с места, стремительно припустил по тропинке в сторону избушки. "Крути - не крути, за водой послан, значит, с водой и придти должен", - думал Евшиков, вспоминая жест багатура, что, кстати, было очень неприятно, - "а Булат жаловаться побежал, гадёныш...надаю, всё-таки, ему ведром по маковке...".

Так размышляя, пришёл он к избушке. Там было шумно. На пороге безостановочно орала Никитична, потрясая над головой подмоченной ступой, под окнами трубно рыдала Петровна, орошая слезами упавшие поганки, а в кустах, возле поленницы, размазывая по лицу слёзы, дико визжал багатур.

- Разве Булатка виноват, что Евшик слова такие знает? - верещал он, перекрикивая обеих Ягишен, - как можно багатура крапивой по голому седалищу хлестать?! Ты, Никитична, очень, очень дурной старуха!

- Вот, ещё воды принёс, - сказал Евшиков, - куда поставить?

Во дворе сразу наступила тишина.

- А ты, дурень, не знаешь, где вёдра стоят, - ответила, меряя его огненным взглядом, Ягишна Никитична, - ставь, где положено и в сарай под замок! За ступу ответишь!

- А обед? - жалобно спросил Евшиков.

Никитична в ответ только фыркнула и показала ему дулю. В кустах угрожающе зашипел багатур. Евшиков вспомнил укушенную макушку, поставил вёдра на землю и быстро побежал в указанном направлении. Сараем назывался большой трёхэтажный дом, сложенный из огромных брёвен, с массивными железными дверями. Двери распахнулись перед ним сами и, захлопываясь, поддали ниже спины. "У, железяки тупорылые", - выругался про себя Евшиков. Про себя. Потому что в прошлый раз он подумал это вслух, вследствие чего выходить пришлось с крыши, посредством ступы Никитичны.

В горьком одиночестве сидел он на душистом сене и слушал свой голодный желудок. Вечерело. От избушки тянуло ужином. Вредные старухи явно задались целью довести Евшикова до отчаяния, распространяя по округе ошеломительные запахи, но, не дав ему даже корочки хлеба.

- Я же есть хочу! Пусть неуч, но живой же! Хлеба сироте дайте!!!

В последнем восклицании заключалась горькая правда: кроме своей фамилии Евшиков о себе больше ничего не помнил. Ни имени своего, ни возраста, ни чем раньше занят был. А вот, как Кощей его за руку к Ягишнам привёл, помнил. Помнил, как Ягишны его отмывали в большом деревянном корыте, а Булат-багатур, злобно шипя, брил ему лицо и голову кривым кинжалом. Кощей долго о чём-то говорил с Никитичной, та энергично кивала и упорно показывала рукой на ключ колючий. Кощей явно был против. Петровна, наоборот, потерянно жалась к крыльцу и участия в разговоре не принимала. Воспоминания испортил образ перекошенной физиономии багатура, который явно хотел убить Евшикова на месте без суда и следствия. Очнувшись, движимый желанием поужинать, Евшиков с силой пнул деревянную стену сарая рядом с воротами. Сами ворота он пинать опасался. Ворота оскалились в гнусной улыбке и, многообещающе поигрывая засовом, вкрадчиво поинтересовались:

- Кушать, поди, хочешь?

- Хочу, - с надеждой в голосе ответил Евшиков, - отпустите?

- Диета - лучшее средство для просветления ума! - ворота явно смаковали ситуацию, - ты есть арестованный, так что, наслаждайся предоставленной возможностью!

- Плохие вы, - ответил арестант, понуро ковыряя пальцем стену, - недобрые. Железные...

- Не без того, - отозвалась правая дверь, - мы никого и не обманывали. Мы - честные!

- А ты обыщи сарай, - посоветовала левая дверь, - может, найдёшь корочку хлеба или горстку муки!

И обе двери зашлись в довольном звякающем смехе.

Евшиков повернулся и пошёл вглубь сарая. Его душила обида. Из глаз капали слёзы.

- Неуч плачет, - веселились ему вслед ворота, - неуч не знает отворяющего слова! Нет слова - нет ужина, нет слова - есть сарай!

- А пошли вы!

Наступила настороженная тишина. Евшиков вздохнул - его посетило чувство, что он действительно не помнит какое-то важное слово. Он пожал плечами и пошёл дальше. У него за спиной раздался железный вздох облегчения.

Внутри сарай оказался больше, чем снаружи. И очень разным. Евшиков тихо брёл по тёмным коридорам, по большим и маленьким комнатам, с боязнью смотрел на лестницы, уходящие вниз и вверх, натыкался на предметы непонятного вида и назначения. В углах периодически что-то шуршало и щёлкало, пришлось обзавестись палкой. На конце палки почему-то был ковш, прикрученный за ручку старым кожаным шнурком. Он и хотел бы повернуть назад, но не мог найти верного направления. Устав, присел на мягкий, как ему показалось, стул, но, будучи укушенным сразу ниже спины и за пятку, вскочил и опрометью бросился куда-нибудь, где будет более безопасно, и, в итоге, провалился в колодец, заполненный синей водой с пёстрыми пёрышками на поверхности. Колодец оказался в прямом смысле бездонным, но он пролетел его насквозь, не замочив ни одежды, ни волос. По пути пришлось отбиваться от странной старухи, которая внезапно бросилась на него в толще синей воды и пыталась схватить скрюченными пальцами за шею. Помогла палка с ковшом; увидев эту конструкцию, старуха зашипела, превратилась в вытянутое дымчатое облако и унеслась куда-то вверх. А потом он приземлился. Приземлился удачно, на ноги, не пошатнувшись и не отбив пяток. Было светло, воздух пах берестой и чернилами, везде лежали свитки с печатями, на полу находилась гора наливных яблок вместе с башенками из блюдец, а в дальнем углу, в большой кадушке, на длинных ножках стояли разного размера зеркала. Евшиков ещё раз огляделся и понял, что попал в архив. Про архив постоянно бурчала Ягишна Никитична, когда думала, что Евшиков её не слышит. Все разговоры обычно велись на кухне, в обеденное время. Злобным шёпотом, присвистывая и постукивая железным зубами, она изливала душу своему коту и, как ни странно, Булату-багатуру. Эти разговоры всегда сводились к тому, что, сколько в архиве не сиди, да не ищи, а про приблуду этого ничего не сыщешь и сути его не поймёшь. На что Булат или кот ей возражали, упирая на то, что сам момент появления неуча и убогого постояльца должен изучаться тщательно и последовательно, благо все этапы этого, без преувеличения, трагического события оказались зафиксированы. "Хотите ещё больших проблем? - трубно вопрошала Никитична, - это же неконтролируемая константа спонтанных выбросов волшебства! Бочка с порохом! Мина! Мало вам катаклизмов, от него произошедших?". "Катаклизмов много, - соглашались Булат с котом, - Но нельзя же отказаться от изучения явления из-за его, простите, потенциальной опасности?". В этом месте Никитична всегда скептически хмыкала. "Надо попытаться понять структуру его спонтанности, без этого возможности ограничительных мер сводятся к нулю, - не успокаивались её собеседники, - и как Вы, уважаемая, собираетесь исправлять последствия, возникшие вследствие деятельности нашего, так сказать, гостя, без тонкого анализа всей ситуации?". "Ограничение одно, - жёстко отвечала та, - съесть этого мерзавца! И делу конец!!". Булат понимающе улыбался; кот, как правило, был шокирован. "Моя дорогая, - увещевающее мурлыканье сопровождалось тревожным подрагиванием кошачьего хвоста, - это же так не эстетично! И подумайте о последствиях: батюшка наш, Кощей, сердиться будут, могут и выпороть-с.... Не обижайтесь, моя дорогая, за столь неприятное упоминание...". На этом, обычно, беседа заканчивалась; кот пулей вылетал в окно, а багатур стремительно выпрыгивал в дверь, так как Ягишна Никитична с яростью швыряла половник или сито на стол и хваталась за ухват.