— Грейнджер спал у тебя в кабинете?

— Тогда это была его комната. Я с самого начала обещал ее предоставить в полное его распоряжение.

— И ты отдал его в школу?

— Нет, я учил его дома. В то время я еще не работал в училище, только через два года туда поступил. Я до одурения вколачивал латынь в белых детей, пока меня не настигло мое прошлое… верно говорят, что от прошлого не уйдешь, — соблазнитель малолетних, таково было общее убеждение. И возразить трудно, поскольку не так уж далеко от истины. Одним словом, я занимался с Грейнджером по вечерам. А днем он продолжал работать по дому — он оказался неплохим плотником, ведь его отец работал на корабельной верфи в городе Августа — ну и, кроме того, усердно помогал Полли, особенно по части кулинарии.

Роб сказал:

— Значит, дело было в Полли?

— Это она тебе сказала? Я знаю, она говорила с тобой.

— Нет, но из ее слов я понял, что особенной любви она к Грейнджеру не питает.

Несмотря на темноту, Форрест попытался прочесть выражение лица Роба. Он хотел убедиться, что сын правильно понимает его. Что его слова должным образом воспринимаются единственным человеком, для которого они могут иметь значение, которому могут пригодиться в дальнейшем, внесут в их союз столь нужные Робу покой и устойчивость: как-никак четыре человека, прожившие долгую жизнь, предлагали ему свой опыт. Но на фоне неба лицо Роба было неразличимо — темный силуэт — не больше — и, вместо того чтобы встать и снова подойти к нему, Форрест сказал:

— Вот что я скажу тебе, и ты будь добр, запомни это раз и навсегда — Полли никогда особенной любви ни к кому не питала. Слишком легко она давала собой помыкать — сперва своему отцу, потом моему.

— Но ведь Полли никто не заставлял. Всего три месяца тому назад она сказала мне, что вполне довольна жизнью. — Роб вытянул вперед палец, словно указывал на Поллино сердце, пусть далеко от них находящееся.

Форрест сказал:

— Не вполне, конечно. За исключением твоей матери, ни одна женщина из тех, кого я знал, полностью своей жизнью довольна никогда не была. Их удел печален — я говорю о женщинах вообще. И знаю, что говорю: я наблюдал во всех подробностях жизнь двоих, близких мне.

Роб спросил:

— Это мама, а еще кто?

— Ты и сам знаешь. Но я хочу подтвердить, чтобы не было никаких недоразумений, когда ты приедешь в Ричмонд, а главное — на случай моей смерти — всем, что есть хорошего в моей жизни, я обязан Маргарет Джейн Друри. И если я для тебя хоть что-нибудь значу, помоги мне отплатить ей тем же.

Роб кивнул:

— Знаю. Она мне еще тогда утром это сказала, только подходя с другого конца — сказала, что ей счастливо живется с тобой.

— Хорохорилась она, больше ничего. Хотела тебя отпугнуть. Ей ведь нелегко. Живет в потайном ящичке моей жизни. Понимает, что пространство тесное (потому что таков уж я) и что отовсюду можно ждать подвоха — от меня, от внешнего мира; вот и обороняется.

— И она вытеснила Грейнджера?

— Это он попробовал было вытеснить ее.

— Каким образом?

— Обожествив меня.

Роб рассмеялся.

— Нет, я серьезно. Не то чтобы он нашел в моем лице достойный объект. Но не надо забывать, Грейнджер был совсем еще мальчишкой, которого занесло за шестьсот миль от родного дома, причем отец отпустил его с такой легкостью, будто он был домашней зверушкой. К тому же он считал, что мы родня. Хуже не придумаешь. Он жил раньше в Мэне — негры там редки, как пальмы, во всяком случае, так было, когда Ровер туда приехал (теперь — я подозреваю — Мейфилдов в Новой Англии хоть пруд пруди, всех оттенков коричневого, и ходят они под фамилией Уолтерс по своей прабабке Эльвире Джейн — отцовская неистребимая жизнь до сих пор бьется в людях, лиц которых мы с тобой никогда не увидим, и все они наша родня), и в отчем доме жилось ему совсем неплохо… Ну, в общем, он вбил себе в голову, что я чуть ли не отец его. Это на моей совести. В тяжелые месяцы, после отъезда Евы, все, что у меня оставалось, — это он, да еще стишки, которые я пытался писать — так, жалкая дребедень. От Хэт радости было мало (при всей своей доброте она не могла мне ничего дать); а Грейнджер заменял мне многое, чего я вдруг лишился — или чем от природы был обделен, — сын, брат, ласковый зверек, более слабый, чем я, следовательно, не страшный и достаточно непознанный, чтобы неустанно вызывать интерес; несколько пугливый, но неизменно милый со мной. Только со мной.

— А Полли он невзлюбил?

— Да.

— И она его отослала?

— Нет, у нее не было на это права. Отослал его я.

После паузы Роб сказал:

— Лучше расскажи все, как было, ты же сам говорил, что мне это может пригодиться.

— Мы с ним переехали в Ричмонд в июне, — начал Форрест, — а в ноябре — если уж быть точным, в День благодарения, через одиннадцать месяцев после того, как я увидел ее впервые, — я пошел к Полли и предложил ей сожительство. Ну, в общем, ты меня понимаешь. Я ничего ей не обещал, кроме заботы, пока она остается со мной. Она, по-видимому, поняла и никогда ничего не требовала. Впрочем, имела она несравненно больше: в течение двадцати лет я был неизменно верен ей. Если, конечно, для нее это имеет значение.

— Она говорила, что имеет.

— Допустим. Врать она совершенно не умеет. Как бы то ни было, к рождеству Грейнджер догадался. До сих пор не понимаю как.

Роб сказал:

— Я догадался в первую же минуту, лишь только она открыла мне дверь.

— Но к тому времени мы успели прожить вместе много лет. Это не могло не наложить на ее лицо отпечатка. Грейнджеру понадобилась неделя, чтобы догадаться.

— Дом не бог весть как велик, и он не глухой, — сказал Роб.

— Но я старался оберегать его.

Роб снова рассмеялся.

— От чего? Скажи на милость? Негритянский мальчишка, в котором природа уже начинала брать свое…

— Мне не хотелось, чтобы он понял, — сказал Форрест, — и решил, что я обошелся с ним непорядочно: сперва привязал к себе, назвавшись родственником, и тут же потерял к нему интерес. В общем, поиграл и бросил. Только ты пойми — я был далек от такой мысли. При желании он мог бы жить у меня хоть всю жизнь; работа ему всегда нашлась бы, а я был б и только рад. У него же создалось впечатление, что все пропало и виной тому я. Имей в виду также, что в своей целенаправленности, в правдивости Грейнджер Христу не уступит. Он не бросает слов на ветер и стремится осуществить каждое свое намерение, чем бы это ему ни грозило.

— Да, это он может, — сказал Роб. Холод наконец пробрал его, и он затрясся всем телом, так что даже зубы застучали. Он никак не мог унять дрожи. Первоначальный озноб обрел вдруг новую силу, ушел вглубь и стал бить его, как лихорадка, ищущая выход изнутри наружу.

Форрест увидел это даже в темноте и терпеливо наблюдал за сыном. Через минуту озноб утих, временно затаился внутри. Роб плотнее закутался в пальто и обхватил себя руками.

— И я тоже, — сказал он.

— Что, сын? — спросил Форрест, выждав немного.

Роб, не переводя духа, втянул сквозь зубы воздух — ровно столько, сколько нужно.

— Выполняю свои обещания. Утверждал это всегда, всю жизнь. Только до сих пор никто меня не просил давать обещания. А вот теперь выполню.

Форрест сказал:

— Дай тебе бог, — встал и подошел к нему. Поскольку Роб сидел, Форрест оказался на голову выше, и ему пришлось нагнуться, чтобы поцеловать сына в лоб — туда, где холодная кожа граничила с еще более холодными волосами.

4

Роб стоял в узеньком коридоре, разделявшем комнаты Грейнджера и Деллы, и прислушивался. Ему нужно было видеть Грейнджера; правда, отец его задержал, но тем сильнее оказалась потребность в этой встрече. Итак, он молча стоял у закрытой двери и напрягал слух, в надежде уловить какие-нибудь шорохи. Сперва не было слышно ничего. Но он так настроился на эту встречу, что считал вполне возможным разбудить человека, только что закончившего семнадцатичасовой рабочий день (которому предстояло через пять часов снова встать и который находился, помимо того, в обществе жены, только что вернувшейся после четырехлетнего отсутствия). Роб продолжал прислушиваться и в конце концов различил какие-то звуки; сначала он решил, что их издает сосновая дверь, принял их за мирное течение жизни в ее недрах. При всей своей усталости, при том, что в нем все еще бродил алкоголь, Роб жаждал утешения — какого угодно, но утешения, — поэтому, зажмурив глаза, он припал ухом к ребристому дереву. Звуки не прекращались. Это Грейнджер и Грейси, друзья враги, слили воедино свои тела и без слов высказывали друг другу то, что переполняло их души: радость встречи и горечь обид, благодарность и укор, высказывали голосами детей, беззащитных, но справедливых, стремящихся к ясности, силящихся отыскать друг в друге безоговорочную детскую веру в будущее, не ведающих, что их подстерегают нескончаемые беды, опасности и одиночество в конце. Роб, окончательно притихший, молил их не останавливаться, страстно желал разделить с ними эту минуту.