В комнате среди многих других осязаемых предметов, предназначенных для ежедневного употребления и удобства, было то самое окно с пузырчатым стеклом, через которое он смотрел на двор. Бесчисленное количество раз его подносила мать к этому окну за те три долгих месяца, пока набиралась сил после нанесенных им увечий, чтобы забрать его отсюда (вернее, ринувшись прочь, утащить и его в кильватере). Через это самое стекло смотрел на него отец в тот день, когда Ева покинула навсегда этот дом, изменив тем самым течение многих судеб. Только всего этого он не знал.
Роб снова подумал: «С этим негром я не пропаду».
5
22 апреля 1925 г.
Дорогая мама!
Я поблагодарил бы тебя за подробное письмо, только мне кажется, что благодарность здесь неуместна. Знаю, вопросы я задавал — и тебя своим отъездом обидел (а иначе зачем мне было уезжать?), сознаю я и то, что ты не пожалела усилий, чтобы высказать мне все до конца.
Но при этом ты не пожалела и меня и постаралась нанести удар такой сильный, что я только-только начинаю очухиватъся. Нужно быть поосторожней — говорю это из уважения к тебе и на основании многолетнего опыта, — ты располагаешь целым арсеналом смертоносного оружия, и, как мне следовало бы знать, самое страшное из них это твой голос: то, что ты знаешь, о чем можешь сказать — и скажешь. Хотя нет, самое страшное — это твое лицо; вспоминаю все неприятности, причиненные тебе мной и, без сомнения, отложившие на нем свой отпечаток; и все же твой голос, говорящий с бумаги, способен, как и прежде, дробить камень. Не то, чтобы я был камнем: утихомирить меня можно было и не тратя столько слов — во всяком случае, несколько дней я ходил как потерянный. Это для твоего сведения.
Письмо застало меня в Брэйси, в доме тети Хэт. Я приехал сюда не за тем, чтобы обидеть кого-нибудь, тем более тебя (если бы не твое письмо, я вообще не сказал бы тебе, что был здесь), а исключительно из любопытства и потому, что не знал, как убить время. Остался ли еще кто-нибудь из моей родни в Брэйси? Жил ли кто-нибудь там прежде? Узнает ли меня хоть кто-то?
Узнали двое — тетя Хэт, которая сказала, что я Мейфилд с головы до ног (вылитый старик Робинсон, мой тезка), и молодой негр, который помогает ей по хозяйству (по имени Грейнджер, он говорит, что никогда не видел тебя, но служил когда-то у моего отца, — узнал меня с первого взгляда). И мне захотелось провести с ними пару дней, поговорить о разных вещах — они были мне рады; погода стояла хорошая… но тут пришло твое письмо, доставленное сюда, на гору, Грейнджером, прямо в известный тебе дом — тот самый дом, где я родился, где ты до сих пор обитаешь, особенно наверху. Лучше бы тебе помолчать, во всяком случае, пока я здесь. Я только начал было понимать кое-что — например, тебя в юности. К тому же я вовсе не собирался задерживаться здесь надолго. Однако свои меры ты приняла.
Письмо я получил около полудня, и к шести оно уже почти выветрилось у меня из головы, так же как и ты. До шести с этим пришлось подождать, потому что Грейнджер не мог сводить меня к негру, торгующему спиртными, напитками, не вспахав огород, и поскольку мне надо было как-то убить время, я позвал тетю Хэт наверх — очень уж отвратно было у меня на душе — и спросил, могу ли я рассчитывать на ее помощь? Помочь она предлагала мне уже не раз — она живет в полном одиночестве, — однако вряд ли предполагала, что серьезность ее намерений подвергнется в столь коротком времени такой суровой проверке. Как бы то ни было, она, естественно, ответила: «Да», — и тогда я сказал: «Не знаю, известно ли это вам, но двое из моих предков покончили жизнь самоубийством; о том же подумываю сейчас и я — что вы мне посоветуете?» — и передал ей твое письмо. Она взяла его, узнала твой почерк, приложила свою ручищу мне к губам и сказала: «Господи, да заткни ты его!» — все это с широкой доброй улыбкой. Когда ты здесь жила, она тоже непрестанно улыбалась? Или немного поглупела к старости? Поглупела или нет, но она уселась рядом со мной на краешке кровати — на которой, по ее словам, я родился — и очень внимательно, водя пальцем, прочитала письмо от начала до конца, а закончив, не могла поднять на меня глаз — или, может, не хотела. Она сидела какое-то время, уставившись на твою подпись, а затем сказала: «Это тебе решать, мой мальчик!»
Я решил — правда, не тотчас же — остаться жить. Не думаю, что она хотела напугать меня, но я напугался. Как и ты, она захотела сказать мне всю правду и сказала (посчастливится ли мне когда-нибудь встретить на своем пути даму, умеющую лгать, которая скажет то, что мне нужно, а не просто ответит на вопрос). Нет, к окончательному решению я пришел не сразу; а тем временем тетя Хэт рассказала мне обо всем, что, по ее мнению, я должен знать. Под конец она объявила, что больше ничего не знает. Может, это и не так. Во всяком случае, рассказала она мне достаточно, чтобы помочь преодолеть кое-какие препятствия, громоздившиеся на моем пути с тех самых пор, как я узнал, что путь есть, и я должен шагать по нему. Я имею в виду главным образом тебя и отца (хотя вопрос о нем никогда особенно не тревожил меня — но, по крайней мере, я теперь знаю о нем гораздо больше. Хэт говорит, что он счастлив, и — как я уже сказал — мне кажется, что врать она совершенно неспособна. Правда, она не видела его уже несколько лет, с тех пор, как ее младший сын Уитби погиб в Бельгии и отец приезжал на несколько дней, чтобы побыть с ней и утешить ее). Хэт помогла мне увидеть вас обоих детьми, и поскольку сам я, возможно, на всю жизнь останусь ребенком, то могу вас обоих приветствовать такими, какими вы были до моего рождения, и пожелать тебе счастья — хоть и знаю, что пожелание это невыполнимо. Счастья чувствовать себя и в меру свободной, и в меру неприкосновенной, чтобы ты могла позволить себе любить меня, а не «ценить» — это же надо, слово такое завернуть! Я никогда не был человеком ценным и быть таковым не собираюсь.
Итак, к вечеру дитя, как уже сказано, нализалось в стельку и принялось куролесить в окрестных горах — неосторожная езда, техническая поломка (обошедшаяся мне в четырнадцать долларов); к тому же я порезался, не так чтобы очень, но достаточно для того, чтобы напугать сопровождавшего меня Грейнджера (трезвого), так что ему пришлось кнутом и пряником заставить меня ехать домой к Хэт. Куда он меня и доставил, предварительно починив в непроглядной темноте проколотую шину — и я очень скоро обнаружил, что если тетя Хэт действительно умеет что-то делать (согласно ее рассказам, она мастер на все руки), то сиделка для пьяного из нее, как из дерьма пуля (прошу прощения!).
Все это написано с единственным намерением сделать тебе больно; сама понимаешь — мальчик, что с него возьмешь!
Прежде всего она начала кипятить молоко — меня необходимо было напоить горячим молоком: если для тебя начинают греть молоко, — значит, плохи твои дела, поэтому я ждал — меня уложили на кожаную кушетку в коридоре, рядом с кухней, — ждал спокойно (Внешне! Что делалось внутри — это никого не касалось, хотя, в общем, мне немного полегчало), и что, ты думаешь, я услышал в ближайшие же пять минут — сперва она пошепталась с Грейнджером, затем он вышел куда-то и вернулся; снова пониженные голоса, и в следующее мгновение душераздирающий звук льющейся жидкости. Она велела Грейнджеру принести мой самогон и теперь выливала его в помойное ведро! Вот как она представляет себе помощь! Вылила до последней, чистой как слеза, капельки, а я лежал и слушал. Я ничего не сказал. Лежал, пока она не сказала: «Ну как, можешь ты прийти сюда и выпить молоко?» Тогда я кое-как добрался до стола и сел. Она дала мне целую миску размоченных в горячем молоке сухарей, и, поднапрягшись, я все съел. Они с Грейнджером сидели и наблюдали за мной, но потом она попросила его принести дров — хотела услать его. И лишь только мы остались вдвоем, она спросила: «Зачем?» Как мне кажется, я объяснил ей. Ты-то уже давно это знаешь, вот я и думал, что ей это тоже известно, хотя я начинаю убеждаться, что нет на свете женщины, которая понимала бы, что такое забвение, понимала бы, что трезвый сильный человек испытывает иногда потребность то-се забыть (временно, конечно) — мой опыт говорит: нет такой женщины. Как ты считаешь, почему бы? Может, они боятся, что забудут-то в первую очередь их, и притом навсегда. И почему они сомневаются в своих силах?
