3

Хэт дождалась, чтобы он доел все, что стояло на столе, — бифштекс с подливкой и горячие оладьи, — налила ему чашку кофе, уселась наконец сама и спросила: — Спал хорошо?

— Хорошо, мертвым сном.

— Мертвые не спят, — сказала она.

Роб медленно поднял на нее глаза — всерьез это она или нет? Неужели религиозная фанатичка? Только этого ему недоставало!

Но в ее улыбке не было ничего от фанатички. — Я хочу сказать, что они довольны и не устают. Их поиски окончены.

Он отхлебнул крепкого хорошего кофе. — Мои тоже, — сказал он. — Я хочу вот что сказать — я приехал сюда из простительного любопытства. Не потому, что имею против кого-нибудь зуб, или собираюсь сводить счеты, или предъявлять иски, или что там еще. Просто я был в Гошене, ждал — как я уже говорил вам — начала работ и… может, это звучит глупо, но я увидел вас во сне; а ваше лицо знакомо мне по фотографии, которую мне показала как-то тетя Рина.

— Что ж тут глупого. Я часто думала — показывала она тебе эту карточку или нет, единственную мою хорошую. А ты мне снишься вот уже двадцать один год.

— Спасибо, — сказал Роб. — Надеюсь, сны были хорошие. Итак, я приехал в гости без всякой задней мысли.

— Я это поняла, — сказала Хэт. — Ты же Мейфилд. Все Мейфилды, за исключением меня, разъезжают налегке и подолгу на одном месте не засиживаются — погостил и уехал, и никто не внакладе, только потом несчастные дураки хозяева морщинами да седыми волосами расплачиваются. Ну, а у меня они и так есть, так что мне бояться нечего. — Она провела руками по чистому, открытому лицу, пропустила пальцы сквозь зачесанные назад волосы — лицо было исчерчено морщинами, волосы седые. Но большие глаза смотрели радостно, вернее, покойно. — А ты в кровати своего отца спал, — сказала она.

Роб спросил: — Он умер?

Хэт внимательно посмотрела на него: — Ты что, правда не знаешь?

— Правда. Ничего не знаю.

— А Ева?

— Она уверяет, что нет. Приходится ей верить.

— Жив он, — сказала Хэт. — Ему пятьдесят четыре. — Она умолкла и постучала костяшкой пальца по передним зубам, затем крепко прикусила губу. Ее руки и плечи, ее волосы, шея, лицо были красноречивым свидетельствам того, что она-то осталась внакладе, что с нее только брали и ничего не давали взамен (отец, Джеймс Шортер, Форрест, сыновья; а теперь этот с неба свалившийся к ней за стол племянник, которому тоже что-то нужно). Она снова тихонько стукнула той же костяшкой, только теперь по столу, глаза ее не отрывались от Роба. — Я могу на тебя положиться? — Он кивнул: — Да, конечно.

— Не используешь то, что я тебе скажу, кому-нибудь во вред?

— Нет, тетя! Я добрый. — Он широко улыбнулся ей — попытка свести все к шутке.

— Ты — Мейфилд, — сказала она. — И к тому же Робинсон. Мой отец так из тебя и прет. А он и младенца Христа не пощадил бы в случае надобности.

— Не мой случай, — сказал Роб. — Ей-богу!

Хэт знала, что он заблуждается — не лжет, нет, просто по молодости лет не знает еще, все же она сказала: — Он живет в Ричмонде, в доме, когда-то принадлежавшем бабушке и дедушке.

— Они умерли?

— Господь с тобой, конечно, — сказала она. — Еще до твоего рождения. И наш отец умер. Робинсон, тезка твой.

— Отец один живет?

— Нет, — ответила она. — Куда ему. Это я у нас в семье отшельница. Так, по крайней мере, получилось — самая из всех общительная, а вот поди ж ты, сижу одна в этом старом вороньем гнезде и слушаю, как на горе ветер завывает. — Она заставила себя улыбнуться, но улыбка постепенно сошла с лица. — Нет, у него есть домоправительница. Уже давно, с самого того времени, как он туда переселился. Благодаря ей у него есть дом. За это я ей только спасибо могу сказать.

Роб подождал, не уверенный, что она кончила. Затем сказал: — И я тоже! — Это ему ничего не стоило.

— Но тебе ехать к нему необязательно. — Хэт вышла из-за стола, не дожидаясь ответа, — да, собственно, ответа и не требовалось, — и пошла к плите за давно кипевшим чайником. Чайник был четырехлитровый, тяжелый даже для ее сильных рук, все же она остановилась на полпути между плитой и раковиной и сказала: — У тебя ведь нет ненависти к нему, а?

Роб даже рассмеялся — таким нелепым показался ему вопрос. Разве мог он ненавидеть белок, прыгающих по деревьям, виноградные кисти на лозах? А ведь они имели к нему больше отношения. Тем не менее нужно было ответить правдиво и быстро, иначе она так и будет стоять с горячим чайником. Поэтому он сказал: — Нет, конечно! — Теперь она, по крайней мере, сдвинулась с места и вылила воду в таз.

Вылила не спеша, снова наполнила чайник из ведра, которое он набрал для нее, и поставила на плиту, а сама опять села за стол. Разговор не был завершен.

— Я только за себя говорю, — сказал Роб. — У нас дома его имя не упоминается.

— Я так и думала, — сказала Хэт. — Ева сразу произвела на меня хорошее впечатление. Ей здесь нелегко пришлось. Но я была уверена, что она не станет поминать твоего отца лихом, из-за чего бы она ни ушла от него.

— А из-за чего?

И снова Хэт ответила не сразу, она уже давно не думала об этом. — На мой взгляд, она от него и не уходила. Конечно, есть вещи, о которых я знаю меньше, чем ты, — оба они были не слишком разговорчивы, — но если тебе не удастся сегодня убедить меня в противном, я так и сойду в могилу под впечатлением, что Ева Мейфилд все еще ждет его.

— Да нет, не ждет она.

— Это как же так? — сказала Хэт. — С чем же тогда она осталась? — И тут же ответила сама себе: — С тобой, конечно.

— И это нет, — сказал Роб.

Хэт подумала и решила дальше в этот вопрос не углубляться. — Вот и я тоже, — сказала она. — Поставила на ноги брата, за мужем ухаживала: стирала ему, готовила, родила и вырастила двух сыновей. И вот, пожалуйста, — пятьдесят семь лет, еще и жить не надоело, а все, что мне в жизни осталось, это драить этот постылый старый дом (да и дом-то не мой — шортеровский), — она помолчала с многозначительным видом, потом сказала: — Хорошо еще, что характер у меня легкий.

— А где ваши сыновья?

— Не со мной. Младший во Фландрии похоронен — наверное, отравлен газами, двадцать пять лет ему было, Уитби Шортер. А Гид в Дэнвилле, торгует шелковыми чулками, женат на женщине, которая деревню терпеть не может. Я ее не осуждаю — она выросла на свиной ферме неподалеку отсюда. Бываю у них на рождество, когда пригласят, — мы люди не гордые. — Она попробовала улыбнуться, но вместо улыбки получилась болезненная гримаса.

Роб сказал: — Вы справитесь.

— Я и справляюсь. Спасибо на добром слове. — Она кивнула, встала и пошла к раковине. Повернулась к нему спиной и принялась мыть посуду. — Когда ты в последний раз виделся с матерью?

— С месяц тому назад.

— Даже точно не знаешь?

— Знаю. Тридцать четыре дня назад.

— И как она была?

— Да как обычно, — сказал Роб. — Она совсем не меняется.

— Это мне мало что говорит, — сказала Хэт. — Время-то прошло много.

— Вы б ее узнали.

— Красивая она? В молодости была очень хорошенькая.

Роб встал, сунул руку в карман пиджака и вытащил овальный бархатный футляр. Открыл его, посмотрел, затем шагнул к Хэт и протянул ей.

— У меня руки мокрые, только испорчу.

Он подержал так, чтобы ей было видно — Ева совсем еще юная, миниатюра была сделана с фотографии, снятой незадолго до окончания школы; старый Кендал заказал ее еще до замужества дочери. После семейной трагедии она долгое время пролежала у него под замком, но месяц тому назад, в день совершеннолетия, он преподнес ее Робу. Ева была снята в профиль, так что виден был только один глаз; зато волосы все были перекинуты на одну сторону и падали на повернутое к фотографу плечо, обнаженное и не по возрасту полное. На шее золотая цепочка, принадлежавшая ее матери (ни разу никем с тех пор не надеванная). Роб посмотрел на миниатюру с не меньшим вниманием, чем Хэт. Несмотря ни на что, он был горд — горд тем, что не кто-нибудь другой, а он мог привезти и показать это изображение матери человеку, знавшему ее как раз такой, когда она жила в этом доме, — живому свидетелю; горд тем, что она была по-прежнему прекрасна, хотя и более суровой и ничего уже не обещавшей в будущем красотой.