Поцелуй от меня всех.

Апрель 1925 года

1

13 апреля 1925 г.

Дорогой Роб!

С твоего отъезда прошел месяц — месяц, который я дала себе на размышления. Как тебе известно, я не слишком шустра, потому мне и понадобилось столько времени, чтобы разобраться во всем, что ты выложил мне, прежде чем уйти из дому. Все же этот месяц я потратила не зря и, кажется, смогу теперь дать ответы на некоторые из твоих вопросов. Гораздо больше времени понадобится, чтобы забыть и твои вопросы, и мои ответы, отвратительный тон нашего разговора и — самое главное в моем случае — забыть потрясение, которое я испытала, придя утром поздравить тебя с совершеннолетием и обнаружив, что ты собираешься уезжать, даже не поставив меня заранее в известность. Люди, случается, покидают дом, вольно или невольно; как ты, несомненно, знаешь, в этом отношении и я не без греха, но именно то, что я сознаю свою вину, дает мне право сказать тебе нечто для тебя едва ли приятное: нельзя бросать человека, любящего тебя и верящего тебе, — это не простится ни в этой жизни, ни в будущей. (Я и сама была однажды брошена — притом родной матерью — и хотя предпочитаю верить, что ты не лгал, говоря, что зашел бы попрощаться со мной, все же не могу не сказать: твое счастье, что я нашла тебя в то утро, поговорила с тобой и, следовательно, уберегла тебя от соблазна исчезнуть из дома незаметно — на тебе не будет висеть долг, который тебе за всю жизнь не выплатить, а мне не простить.)

Но хватит об этом. Я не собираюсь укорять тебя и, думаю, что, прочитав мои ответы, ты тоже отнесешься ко мне снисходительней. В них ты найдешь объяснение всему — надеюсь, правдивое.

Относительно того, что я не люблю тебя. Мне кажется, люблю. Твое присутствие всегда доставляло мне удовольствие, я ценила его, и многие приятные воспоминания мои связаны именно с тобой — например, когда ты поднял глаза от книги с рассказами о море, подаренной тебе Риной (тебе тогда было четыре года), и поведал мне свой план подружиться с акулой (ты в то время был увлечен акулами — рисовал их с человечками в пасти): «Сперва ее надо поймать. Только не надо готовить из нее обеда». Или тот случай, когда ты спрятал мои багажные ремни, в надежде удержать меня от поездки в Ричмонд. Однако — и ты достаточно взрослый, чтобы знать это, — есть и темные пятна, которые не берет никакой отбеливатель. Взять хотя бы тот простой факт, что твое рождение чуть не стоило мне жизни. Несмотря на то что я положила много сил и сумела создать себе новую жизнь, понесенный мной при этом моральный и физический урон так и не был компенсирован. Меня подкосило твое рождение. Ну и потом, ты все-таки очень похож на своего отца. Но, повторяю, я всегда гордилась тобой, любила тебя, и все эти годы твое присутствие приносило мне много радости. Если же я уделяла тебе меньше времени, чем уделяют своим детям некоторые другие матери, то ты не должен забывать, что у меня были другие обязанности — я говорю о своем отце, горюющем и больном, о страданиях, которые я причинила ему. Кроме того, о тебе было кому позаботиться: твоя тетка, Мэг, Сильви, плясавшие вокруг тебя, — да весь дом. Сказать, что тебя здесь никто — и я в том числе — не любил, это лишь доказать, что ты не имеешь ни малейшего представления о том, что такое любовь, что она дает и что требует взамен. Никогда больше не повторяй этого.

Относительно того, что я отгородила тебя от твоего отца и его родных. Это действительно так. Согласна. Для этого у меня были две причины: во-первых, я считала, что виновата перед тобой уже тем, что дала тебе жизнь, зная заранее свои возможности, и не хотела еще больше осложнять ее. На своем опыте я убедилась, что Кендалы не умеют справляться с житейскими невзгодами — обычно мы просто бежим от них. Таковы же были Уотсоны, семья моей матери, таковы же — в чем я совершенно убеждена — и Мейфилды, все, за исключением сестры твоего отца Хэтти. Зачем же было мне толкать тебя навстречу осложнениям, зная, что ты постараешься увильнуть и тем самым усугубить их? Во-вторых, твой отец с рождества 1904 года ни разу не справлялся о тебе. Я не получила от него ни единого слова, ни единого цента.

Относительно того, что я держала тебя в неведении насчет половины твоего семейства. И это правда. И, повторяю, поступила я так исключительно потому, что считала это лучшим для нас обоих. Мне никогда не случалось видеть, чтобы копание в прошлом принесло кому-то пользу. Напротив. Я была свидетельницей тому, как оно погубило мою мать и парализовало, подобно удару, твоего отца, хотя он был молод, силен и ему было что терять — а именно тебя и меня. Я всегда норовлю жить сегодняшним днем, ну, скажем, завтрашним, а меня всю жизнь окружают люди, живущие прошлым, которое умерло и больше никогда не воскреснет; я среди них задыхаюсь. Хоть ты-то не делай этого. И тут я подхожу к самому болезненному для меня вопросу: я нуждаюсь в твоих заботах и не отпускаю тебя потому, что вижу в тебе свою единственную опору в будущем.

Честно говорю тебе, это не так. И опять-таки по двум причинам; содержит меня (и это тебе прекрасно известно) Папа; он позаботился обо всем и передал ведение всех своих дел Кеннерли и мне. Когда он уйдет от нас, я останусь обеспеченной — не то чтобы богатой, но жизнь моя, по всей вероятности, не изменится. Но даже если бы он не подумал об этом и я осталась бы ни с чем, я и то прожила бы. У меня достаточно сил, чтобы работать, я могла бы преподавать в школе, ходить за больными, шить на заказ, рисовать цветы, печь, мыть полы — а в случае крайней необходимости — собирать хлопок, пропалывать кукурузу. Если я и горда, то никак не барской гордостью. Я умею бороться и даже иногда побеждать. Ты свидетель тому, один из главных.

Таковы мои ответы, повторяю, мне они кажутся правдивыми. Я отвечаю на твои вопросы столь серьезно и исчерпывающе, потому что ты задал их мне с такой серьезностью. Ты воспользуешься ими по собственному разумению, но — понадобятся они тебе или нет, когда, где — всегда помни, что я тебя люблю.

Целую,

Мама.

Если бы домашние знали, что я пишу это письмо, они послали бы тебе приветы и поцелуи. Папа спрашивает про тебя несколько раз на дню. Рина, без сомнения, писала тебе об этом, так же как и обо всем, что у нас произошло нового. Сильви, наверное, скучает без тебя больше всех. Она в плохом настроении, раздражительна, но твою комнату содержит в полном порядке, как бонбоньерку. Приезжай, когда захочешь, все тебе будут рады. Надеюсь, что письмо дойдет до тебя, потому что вряд ли я соберусь с силами написать все это вторично. Посылаю его по единственному оставленному тобой адресу и надеюсь, что в Шенандоа-Вэлли твое имя небезызвестно.

Еще раз,

Е. К. М.

2

Письмо настигло Роба в Брэйси, штат Виргиния. Он получил его из рук Грейнджера, сидя в кухне своей тетки Хэт в ясный апрельский день, в субботу. После отъезда из дома он пропутешествовал целый месяц в своем стареньком, из третьих рук купленном шевроле, на покупку которого ушли все сбережения за четыре года работы под началом Кеннерли. С ним вместе путешествовал Найлс Фитцхью — самый старый его друг. Они собирались посмотреть сперва некоторые города Америки — побывать в Питерсберге, Ричмонде, Линчбурге, Лексингтоне — затем проехать долиной реки Шенандоа в Стонтон, где у Найлса жил сводный брат — владелец магазинчика скобяных товаров, который предложил им пожить у него и поработать, пока они не найдут себе что нибудь получше. Сперва все шло хорошо, несмотря на состояние дорог — в первые же три дня у них четырнадцать раз лопалась шина. Они повидали несчитанное количество полей сражения, подобрали на намять немало пуль и осколков снарядов, поговорили с двумя выжившими из ума конфедератами, повидали могилу генерала Ли, в Буэна Виста побывали в публичном доме под названием «Приют для путников» (приютили их — и не раз — девицы старше, чем того хотелось бы, однако веселые и сговорчивые, дешевые и вполне отвечающие назначению). Стонтон, однако, разочаровал их — безобразный, сплошь кирпичный: высокие остроконечные дома были, казалось, развешаны по склонам холмов, как красные рубашки на крючках, — да и брат Найлса тоже; работа-то у него для них имелась, но к тому же имелась и скрипучая, как телега, жена и трое ребятишек, младше пяти лет. Роб в мучениях проработал у него неделю, пока наконец какой-то фермер из горного района, похожий на портовую крысу, не обвинил его в мошенничестве (а Роб просто неправильно вычел), после чего он сложил чемодан и уехал. Полученные за работу деньги и остатки сбережении можно было потратить на бензин и покататься еще немного по стране в поисках счастья.