Роб демонстративно отвел правую руку за спину — отказ.

Кеннерли сказал: — Тебе все шуточки, а я серьезно.

— Что поделаешь, — сказал Роб. — Видно, уродился в шутливую породу.

— Чью?

— Мейфилдовскую.

Улыбка Кеннерли еще не успела погаснуть. Сейчас, по ему одному понятной причине, она вдруг разгорелась ярким пламенем. — Мейфилд, которого мне приходилось встречать, — было у меня одно такое знакомство, — остряком отнюдь не был. Скорее, смахивал на высохшего пресвитерианского проповедника, который обчистит тебя, пока ты обедом его угощаешь.

— Неужели? — сказал Роб. — Не буду спорить, ты хотя бы видел его; мне, однако, кажется, что в дураках осталась мама.

Кеннерли опять задумался, затем кивнул. — Так-то оно так. Только не говори ей.

— Да она и сама знает. Без всякого сомнения.

— Она тебе это сказала?

— Ну, не прямо.

— И не скажет. Пари держу. Ева твердо знает одно…

— Что ее папа при смерти… — сказал Роб.

— Именно. И больше ничего.

Роб сказал: — Нет, она знает и то, что ей придется долго жить после него. Знает, что она еще молода. И хочет, чтобы я помог ей.

Кеннерли улыбнулся, закинув назад голову и беззвучно приоткрыв рот — так он обычно выражал удовольствие. — А что ты собираешься делать? Уволить Сильви и взять на себя ее обязанности? Или, может, рассчитываешь, что Еву хватит удар? Или что ей ногу, а то и две оторвет — знаешь, если динамитика подложить.

Роб ответил не сразу: — Это что, совет?

— Ты же сказал, что хочешь помогать моей сестре. Вот я и думаю — как?

Роб кивнул: — Скажи, ты ведь рассчитываешь еще пожить?

— Если будет на то воля божья.

— А кто тебе поможет?

Кеннерли снова улыбнулся. — Никто — я сам, сам, сам!

— Ткну здесь, ткну там — все сам, сам, сам, — сказал Роб.

Кеннерли дал ему пощечину, слева, не за тем, чтобы причинить боль, а для острастки.

Роб отступил назад. — Ты сегодня, кажется, настроен бить все, что под руку попадется? — Он заставил себя улыбнуться, с трудом, но заставил.

— Выхода нет, — ответил Кеннерли, — в каждой семье есть такая должность — чтобы молодая поросль не слишком пышно разрасталась. — Он пошел дальше, сделал четыре-пять шагов, затем обернулся. — Вот что, племянничек, — сказал он, — возьми-ка ведро и собери осколки. А то кто-нибудь ногу напорет.

— Слушаюсь! — сказал Роб. — Ты к Папа идешь?

— Посмотрю, не могу ли и я чем-нибудь помочь ему! Вот так-то. — Он снова привычным способом выразил удовольствие и пошел к дому; Роб проводил его взглядом, затем нагнулся и принялся подбирать осколки, пробормотав под нос, но вполне внятно: — Помочь поскорее убраться на тот свет.

10

Где-то под Файетвиллом.

22 мая 1921 г.

Милая мама!

Надеюсь, что ты здорова и счастлива. Из этого письма ты поймешь, что я жив и здравствую, несмотря на комаров (один как раз нагло сидит у меня на лбу и чувствует себя как дома). Не скажу, чтобы я был счастлив. Кстати — ты выпихнула меня в эту экспедицию или у меня хватило глупости поехать сюда по доброй воле? Так или иначе я приехал и — если выживу — пробуду здесь всю неделю, как обещано; боюсь только, что ты не узнаешь меня по возвращении — меня или раздует от комариных укусов до полной неузнаваемости, или же я подцеплю лихорадку и от меня ничего не останется. Припаси микстуру от простуды.

Но хватит, успокойся. Я правда чувствую себя недурно, только недосчитываюсь нескольких фунтов; должен рассказать тебе, однако, жуткую историю. Мы добрались сюда, в общем, в целости и сохранности, хотя поездка заняла у нас больше шести часов, и доехали мы до места уже в полной темноте — мотор у нашей машины то и дело перегревался; девчонки выглядели так, будто их только что вынули из духовки; дважды у нас лопалась шина, и в довершение мы налетели на свинью. Правда, свинья пострадала больше, чем форд. Наезжала ты когда-нибудь на свинью? Ощущение такое, будто врезался в кирпичную стену полметровой толщины. Мы остановились (!) и обследовали взаимные повреждения, — свинья, лежа на дороге, испускала последний дух, и вдруг Кристина подняла глаза и сказала: «Вот оно!» «Оно» оказалось владельцем свиньи, чуточку (но совсем чуточку) худее ее, в комбинезоне прямо на голое тело и с ножиком. О рубашке и шляпе говорить не приходится. На расстоянии нож выглядел очень длинным — наверное, сантиметров двадцать; вблизи он оказался еще длиннее, и Кристина, Фанни, Найлс и я… и Мин, Мамми, Тео и Коли за нами — они еще не вышли из своей машины — решили, что Час пробил! Час забоя! Для свиньи он и правда пробил, что тут говорить. Владелец, не сказав ни слова, подошел прямо к поверженной и одним махом перерезал ей горло, а потом выпрямился, посмотрел на Кристину и сказал: «Покорно благодарю! У меня с самой мамашиной смерти руки чесались ее убить. Была мамашина любимица и подлости необычайной, просто змея подколодная». Вот что получилось, а мы-то думали, что в лучшем случае нам придется заплатить за нее, а в худшем драться с осатаневшим вооруженным свиноводом. Он предложил нам свинины! Сказал: «Когда будете возвращаться домой на будущей неделе, заезжайте ко мне. Я к тому времени засолю ее и сберегу для вас седло». Так что будь готова и к этому.

Потом мы прикатили в Файетвилл. Кристинин дядя угостил нас холодным ужином, и тут выяснилось, что нам придется ехать еще с часок до его рыбных угодий, в сторону Кейп-Фира, что мы и проделали, тащась все время в хвосте машины, в которой сидел он сам со своим поваром.

Вот где кроется главная загвоздка всего нашего предприятия. Дядя Пеп холостяк. Это-то мы знали, не знали мы только, что он не нанимает женщин ни под каким видом — ни для кухни, ни для уборки, ни для чего. Поэтому девчонки, оказавшись совершенно без надзора, радуются, а мальчишки давятся от паутины и пыли — ты бы посмотрела, на каких простынях мы спим — ну и, конечно, от еды. Еды, приготовленной старым Тампом. Он дико хвастается своими произведениями и начинает готовить их с четырех утра — чудесную, по его словам, зубатку, воздушные кукурузные хлебцы, воздушные блинчики. Воздушные! Чтоб я так жил! Мне все время кажется, что под их тяжестью домик скоро уйдет в землю. Когда-нибудь это и случится, поскольку стоит он на болоте.

Но серьезно, мне очень хорошо, я в восторге и от реки, и почти от всех присутствующих, и от массажа дяди Пепа. Он ко всему еще и массажист и охотно месит всех и каждого. Девчонки в синяках; у меня все тело болит. Дядя Пеп большую часть времени живет один, так что мы его понимаем и все сносим — к тому же это хорошая закалка.

Я много брожу в одиночестве или ужу рыбу вместе с Тампом, который, выйдя из дома, сразу умолкает; таким образом, у меня есть много времени, чтобы подумать о своем будущем, вспоминая проповеди, которые неустанно читает мне тетя Рина. И вот что я надумал. Когда наш пикник закончится, я вернусь домой и пойду служить на товарную станцию к дяде Кеннерли. Кто знает, может, я еще стану владельцем железной дороги — каждая лестница имеет первую ступеньку, — во всяком случае, я смогу жить дома и помогать тебе во всем. Ты, наверное, помнишь, что я давно подумывал о том, чтобы уехать — хотя бы ненадолго — и попытать свои силы где угодно, только не дома. Догадываешься ты, как мне кажется, и о том, что задумал я это в надежде вынудить тебя попросить меня остаться. Сначала было похоже, что надежд у меня нет никаких. Но твой подарок после выпускного вечера все в корне изменил.

Поэтому, мамочка, заверяю тебя, что бы ни таили для нас с тобой грядущие месяцы и годы, какими бы неприятностями и потерями они ни грозили, Роб будет рядом с тобой и приложит все силы, чтобы помочь тебе.

Может быть, не в пример прошлому, от меня будет кое-какой прок. С годами я докажу, что люблю тебя и могу скрасить тебе жизнь.

Спасибо тебе за то, что ты меня попросила.

Твой сын,

Роб.