— Это верно, проспал, — сказал Форрест, чтобы как-то заполнить пустоту.

Отец не воспринял его слова как просьбу продолжать рассказ, он поднялся и пошел к печке, хотя уху было слышно, что горит она хорошо, открыл дверцу и, нагнувшись, заглянул. Затем распрямился, подошел к камину, отыскал осколок зеркала и, повернув его к свету, стал рассматривать свое лицо. Рассматривал его и Форрест. Со своего места в качалке он видел все, что отражалось в зеркале.

Отец чуть улыбнулся.

Рассказ окончен, подумал Форрест, немало удивленный. Он считает, что это все. Он считает, что я приехал затем, чтобы это выслушать, что я должен быть удовлетворен. Форрест подождал немного — ему необходимо было решить, достаточно ли убедительно звучат для него отцовские слова. Нет, ни в коем случае. Он спросил: — Но отчего же, отец? Отчего ты переиграл?

Отец продолжал изучать себя в зеркале, все же он ответил: — Как я тебе уже сказал — пришлось.

— Почему? — спросил Форрест.

Отец вдруг сверкнул на него глазами: — Я тебе не ученик. Нечего меня допытывать.

— Извини, — сказал Форрест, но остался сидеть, выжидая.

— Я подумал было, что ты мой, — сказал мистер Мейфилд, — очень уж на меня похож.

— Твой и есть. Иначе что б мне было здесь делать, — сказал Форрест.

Отцовские глаза стали спокойней, но он отрицательно покачал головой: — Мой сын держался б подальше… Господи, да он бы на другой конец света сбежал, узнав, где я. Что ты ее сын, так это точно. Она б меня выследила и вот так же к стенке приперла. — Одной рукой он очертил в воздухе вокруг себя дугу, как бы установив границу, пересечение которой грозило ему бедой.

— Не понимаю, — сказал Форрест.

— Не прикидывайся, что забыл. Должен же ты помнить, как она меня взашей выставила из своего дома и из ваших жизней, — сказал отец.

Форрест кивнул; ложь, предложенная в качестве наживки. В его воспоминаниях мать была жертвой, молчаливой и оцепенелой.

— Она сперва навыдумывала обо мне невесть что. Ну, насчет того, чем я был и во что превратился благодаря ее чутким заботам, а потом, когда через тринадцать лет кое-какие фактики, кое-какие настоящие, невыдуманные черточки моего характера всплыли, она при виде их чуть ума не решилась и пошла все кругом крушить, как циркульная пила, сорвавшаяся с нарезок. Я и ушел — ушел, если хочешь знать, из предосторожности, из чувства самосохранения.

— Какие фактики? Что за черточки? — спросил Форрест.

— Да блуд. С негритянками я путался. Уж это-то ты, наверное, знаешь, — сказал отец.

— Винни мне рассказывала как-то, долго рассказывала про то, что было. У нее фотография твоя есть; она мне и адрес твой дала, — сказал Форрест.

Отец кивнул. — Рассказала она тебе правду — во всяком случае, так я думаю. Она все это знает. Или знала когда-то.

Форрест сказал: — Про Эльвиру. И про Эльвириного сына.

Отец снова кивнул, по-прежнему серьезный, весь еще во власти рассказа, на который Форрест его вынудил. Он стоял на том же месте у печки, и вдруг лицо его расплылось в ухмылке, и из груди вырвался сухой смешок.

— Подумать только, чтоб за это здесь околевать. Чтоб за это тебя из родного дома, от детей родных выгнали. Господи, да кругом каждый парень, у которого мотор работал, с негритянками баловался… в будни по вечерам (не говоря уж о субботах) шагу ступить нельзя было, чтоб не споткнуться о голую белую задницу, которая над черной девкой старается. Но она, конечно, решила, что это мое изобретенье. Она к Винни пошла. Да что там — к проповеднику отправилась, меня отмаливать. А потом явилась ко мне — ночью, как всегда: она обязательно дожидалась, чтоб меня сон начал смаривать, — и спросила она меня, все, насчет чего она додумалась спросить меня, после того, как мы тринадцать лет бок о бок прожили, было: «Роб, ты что, в могилу свести меня хочешь?» Я спросил ее, о чем она — для меня это полный сюрприз был, — и тут она как заговорит, как заговорит, час говорила, и, конечно, я ответил: «Нет». Одно только слово «нет!». Но после я подумал-подумал и кое-что надумал; вот тогда я с тобой и с Хэт распрощался и ушел. Она сама себя в гроб загнала, я тут ни при чем. — Он помолчал немного. — А теперь и меня загоняет, через столько лет, на таком расстоянии.

Форрест встал, но к отцу не подошел. Он понимал, что все это ложь, жалкая ложь, что разум отца, затуманенный то ли старостью и немощами, то ли годами скитаний, уже плохо отличал правду от выдумки, а может, наоборот, отец отчетливо, до малейших подробностей, видел прошлое, но бесстыдно подтасовывал факты, когда ему нужно было сыграть на чьих-то чувствах. И в то же время Форрест сознавал, что, заговорив, он из всех вариантов, которые обдумывал неделями, прежде чем приехать сюда, предложит отцу оптимальный. — Я готов увезти тебя к себе, — сказал он без улыбки. — Не только готов, был бы счастлив. У меня есть свой дом и мальчик, который помогает мне по хозяйству. Да и Хэт и ее сыновья с радостью приняли бы тебя — места у них сколько угодно, дома всегда кто-нибудь есть, стол хороший. — Форрест снова оглядел комнату. Случайный бивуак, с которого можно сняться за полчаса. — Мы еще успеем домой к ужину. Завтра рождество.

Отец сказал: — Спасибо! — но медленно покачал головой. Он продолжал смотреть на Форреста, ни разу не опустив глаз.

— Мне это было бы очень приятно, — сказал Форрест. — Кроме тебя, у меня нет никого.

— Это ее убьет, — сказал отец. — Здесь ее дом.

Форрест молчал, но само молчание было вопросом.

Отец сказал: — Полли, — и небрежно ткнул пальцем в сторону стенки, за которой находилась кухня. — Она мне большая помощь, я ей благодарен…

Форрест сказал: — Недостатка в помощи у тебя не будет, — и улыбнулся.

Отец не стал обдумывать ответ: — Нет, — сказал он. Глаза стали приветливее, но голос звучал по-прежнему твердо. Он вдруг помолодел. На просветленном лице появилось выражение готовности, чуть ли не надежда.

— С какого боку она тебе родня?

— Абсолютно ни с какого.

Форрест ничего не сказал, лишь недоверчиво повел головой — движение, означающее: «Значит, ты все-таки поедешь со мной?»

— Но я хочу быть с ней, — сказал отец.

По-прежнему молча Форрест указал пальцем на ту же стенку, через которую время от времени доносился грохот чугунной сковородки, похожий на раскаты еще дальней, но приближающейся канонады.

Отец сказал: — Угадал!

— Она твоя жена?

— Нет, — ответил отец. — Женой была твоя мать. Я всегда буду уважать ее право на это звание, где там она ни находится: в раю или в аду. Нет, мне приходилось пользоваться услугами разных девиц — я без этого не мог, и тебе со временем придется, — но жена у меня всегда одна была и детей комплект один: Хэт и ты.

— И еще у Эльвиры сын, — сказал Форрест.

Отец кивнул.

Форрест сказал: — Так вот, я здесь. А других что-то не видно. Здесь я, Форрест, и Форрест предлагает взять тебя домой и заботиться о тебе, пока ты этого хочешь. Заботиться о тебе одном. Только о тебе.

Отец медленно перевел взгляд в сторону кухни и прислушался, словно звуки, доносившиеся оттуда, упорно говорили ему о чем-то, на что он прежде не обращал внимания. Затем снова повернулся к Форресту, приоткрыл рот, и алая кровь потоком хлынула ему на подбородок. Но он остался стоять, по всей видимости, спокойный, и слова, которые он смог выговорить, давясь хлещущей кровью, были: — Ее! Позови ее, пожалуйста! Скорей!

2

Полчаса спустя Форрест сидел за непокрытым сосновым столом на кухне, в ожидании обеда, который готовила Полли, пригласившая его остаться. Она прибежала на его зов, быстро, но без суеты уложила мистера Мейфилда в постель, посидела с ним, пока ток крови замедлился, а потом и вовсе прекратился и отец уснул; тогда она посмотрела на Форреста, кивнула и молча поманила его. Он последовал за ней, но и в теплой кухне, куда они пришли, она не произнесла ни слова, а подошла к маленькой плите и снова занялась приготовлением обеда. Форрест сел за стол и только тогда спросил: — Что с ним?