— Все равно.

Хэт сказала:

— Так я и думала. Послушай, Ева, я уверена, этого ты от них не дождешься. А в твоем положении одной тебе ехать нельзя. Пусть Форрест отвезет тебя.

— Мои родные нас не примут.

— Люди они или нет?

— Люди.

— Тогда телеграфируй им, что вы с Форрестом приедете на рождество таким-то поездом и просите встретить вас, поскольку ты плохо себя чувствуешь.

— А если они откажут?

— Тогда останавливайтесь в гостинице и ждите дна дня — они будут знать, что вы в городе, — и если они по-прежнему не пожелают видеть вас, возвращайтесь ко мне. Вот тебе и весь сказ.

— Такого я, пожалуй, не переживу.

— Не бойся, переживешь, — сказала Хэт. — Так просто не умирают. Ты никогда не задумывалась над тем, как редко умирают от горя? Люди будут ныть и вздыхать до глубокой старости, а сами пальнем не пошевельнут, чтобы прекратить свои мучения.

— Нет, — сказала Ева, — я никогда не задумывалась над этим.

— Подумай при случае. Мне это не по силам, — сказала Хэт. Она наклонилась и приложила ухо к Евиному животу, затем распрямилась и широко улыбнулась. — Хотя лучше подожди до его появления. Не беспокой его пока — по стуку сердца мальчишка, и здоровенный, верь моему опыту.

— Вы это серьезно? — спросила Ева. — Насчет того, чтобы я поехала домой?

— Да, — сказала Хэт. — Только ехать вам надо вдвоем. Не тебе одной.

— Вы скажете об этом Форресту?

— Нет.

— Ведь он слушается вас, Хэт?

— Но любит-то он тебя. Ты должна заставить его.

Ева опустила голову на подушку и снова легла плашмя. Закрыла глаза и сказала:

— Дайте мне подумать. Все это так важно.

Хэт снова дотронулась до ее щиколотки, холодной даже сквозь чулок. Взяла со стула неумело связанный из кашемировой шерсти шарф — подарок Евы Форресту ко дню рождения — и накинула на нее. Потом пошла к двери и, дойдя до нее, оглянулась.

Ева по-прежнему лежала с закрытыми глазами, но лоб ее и скулы напряженно двигались.

С крыльца доносилась возня возвратившихся из школы мальчиков.

Хэт сказала:

— Думай! У тебя тут у одной голова с мозгами. У тебя одной во всем доме, во всей округе. — Лицо ее, сейчас никому не видимое, выражало ярость.

2

Она так и не сошла вниз до конца дня. Хэт пристыдила мальчишек и послала их, несмотря на холод и слякоть, за елкой; а потом они мирно играли в доме — наверх доносился приглушенный шум. Форрест вернулся в пять, обменялся несколькими неразборчивыми фразами с Хэт и поднялся к Еве; на его краткие вопросы она отвечала еще более кратко: как голова — не болит? как ребенок — толкается? Будет ли она украшать елку со всеми после ужина? Ответ всякий раз был «нет!».

Форрест принес ей ужин на подносе (к этому времени она переоделась в халат и легла в постель), посидел с ней, пока она ела, а потом спустился вниз, поужинал вместе с Хэт и мальчиками и помог им поставить елку. Затем снова поднялся наверх, сел за столик, стоявший у изножья кровати, и стал проверять ученические работы. Тема была: Цицерон.

Он, как всегда, сел боком к Еве. («Если я сижу к тебе лицом, — сказал он ей однажды, несколько месяцев назад, — то вижу только тебя, а если спиной, изверчусь, проверяя». — «Что проверяя?» — спросила она. И он ответил: «Что ты тут». И процитировал только что прочитанную им фразу блаженного Августина: «Volo lit sis» — «Я хочу, чтобы ты существовала». — «Я существую», — сказала она, и он удовлетворился ее ответом, так никогда и не спросив: «Для кого?») В своем теперешнем угнетенном состоянии ей больше всего хотелось повернуться лицом к стене и забыться сном — сразу же и надолго. Но лампа излучала больше тепла, чем остывающая печка, к тому же она освещала его профиль, и это давало ей возможность кое в чем разобраться. И даже сформулировать мысленно вопросы: «Почему он здесь, в этой комнате? Почему я не ухожу?» Она уже не первый месяц знала ответ на первый вопрос — по крайней мере, его ответ: он не может жить без нее — и, внимательно наблюдая теперь за ним, думала, что он искренне в это верит и никогда не разуверится. Представить на его лице выражение неприязни или фальши было, пожалуй, еще невозможней, чем на лице Христа.

Что оставалось пока невыясненным, это ответ на другой вопрос: долго ли она еще сумеет выносить его присутствие? Надолго ли хватит у нее терпения заниматься благотворительностью, самоотречение ублажать этого чужого, постоянно улыбающегося человека? Он Еве чужой. Ничего в нем загадочного, ничего устрашающего, никаких неожиданностей, просто совсем-совсем чужой, потому что он ей не нужен. Все эти месяцы удушающей близости — блаженное слияние тел, — а это действительно были минуты блаженства, она могла без раздражения думать о них, о превосходной слаженности их движений, ведущих к единой цели — сердцем она так никогда и не приняла предложения, сделанного в заброшенном павильоне в апреле — предложения, на которое сама с готовностью ответила: «Да». Он сказал тогда: «Смогли бы мы соединить навек наши жизни? Вот прямо сейчас — взять и соединить?» Каждый раз, когда она ловила на себе его исполненный неистощимой благодарности взгляд, ей хотелось крикнуть: «Нет!» Это слово звучало в мозгу, как набат, как грохот телеги по мостовой, или поднималось в горле противным комом, который хотелось поскорее выплюнуть. Но до сих пор она неизменно проглатывала свой ответ, хранила молчание, только отводила глаза, обращая их на первый попавшийся предмет, а было их до отчаяния мало в этом доме, похожем на разграбленный корабль с неукомплектованным экипажем, так как Хэт после смерти мужа в ожидании, пока время залечит раны, убрала все, что могло напомнить ей о нем: упрятала картины, им купленные, и книги, им прочитанные; даже сыновья подпадали под общую чистку: яростно отскребая их в ванне или кроя им немудреную одежду, она всеми силами старалась вытравить из них черты отца.

Форрест поднял голову от работы и смотрел ей прямо в лицо.

«Нет!» — рвалось наружу, но она удержала крик, сомкнув тронутые улыбкой губы.

— Ответь, не задумываясь, — сказал он, — что бы тебе хотелось больше всего на свете — в пределах возможного?

Она теперь уже никогда не отвечала, не задумываясь; на каждый вопрос существовало несколько ответов, и все они были искренни и все противоречили друг другу. Первым импульсом было сказать: «Встать, одеться, исчезнуть отсюда», но тут же в голове мелькнул вопрос: «А куда?» Ответить на это она пока не могла.

— Это нечестно, — улыбнулся он. — Говори! Сразу!

— Умереть, — сказала она.

Он пристально посмотрел на нее, потом прибавил огня в лампе и стал подниматься с места.

— Нет, не уходи, — сказала она. — Останься.

Он задержался.

— Дело не в том, чтоб я остался, а в том, что тебе нужно помочь.

Она кивнула, но протянула к нему руку ладонью вперед.

— Помоги, только не подходи ко мне, пожалуйста, — сказала она.

Они смотрели друг на друга долго, на протяжении нескольких минут, и каждый видел на лице другого выражение беспомощности.

— Объясни, пожалуйста, — сказал он.

— Я, оказывается, не такая взрослая, как мне казалось, — сказала она. — Добудь мне весточку из дому. Пожалуйста!

Он кивнул, но потом сказал то, что еще никогда в жизни не говорил, отвечая на обращенный к нему вопрос:

— Как? Скажи мне — и я добуду.

Она сказала:

— Пошли им завтра телеграмму: что мы приедем, как только распустят школу, и пробудем у них рождественские каникулы.

Форрест сказал:

— Нет!

— Но ты же обещал.

Он кивнул.

— Я обманул тебя. Или нет, я ошибся. Я не сделаю ничего, что может огорчить тебя.

— Ты привез меня сюда. — Ей казалось, что она говорит об их комнате, и она даже мысленно обвела ее рукой, но сама прекрасно понимала, что речь идет о доме, о городе, о его присутствии.

— Ты сказала мне, что уже достаточно взрослая, чтобы отвечать за свои поступки, сказала, что хочешь быть со мной. А мое место здесь.