Однако не я, а Время, о котором ты говоришь, будет твоим судьей. Бесстрастное Время, по мере своего удаления в будущее, обнаружит — в выражении твоего лица, в твоем сердце, в сердцах людей дорогих тебе — истинную причину, цель и результат твоего поступка. Любой здравомыслящий человек легко прочтет его приговор: обвинительный или оправдательный. Для этого нужно только личное присутствие, что для меня исключено.

Прими уверения в совершенном почтении,

Торн Брэдли.

* * *

17 мая 1903 г.

Дорогие мама и папа!

Я вышла замуж за Форреста Мейфилда, и в настоящее время мы живем у его сестры — в Брэйси, штат Виргиния. Она недавно овдовела и осталась одна с двумя детьми. Это она воспитала Форреста после смерти их матери, так что мы проживем у нее все лето, во всяком случае, пока Форрест не устроится на работу в какой-нибудь школе.

Из всего, что мне хотелось бы сказать вам — или вам спросить у меня, — в первую очередь напишу вот что:

То, что мы сделали, — было сделано по обоюдному согласию. Меня никто не принуждал, даже не уговаривал, я просто хотела быть с ним и пока что в своем поступке не раскаиваюсь.

Мое желание вовсе не проистекало из недостатка благодарности к вам, просто я прекрасно понимала, что вы не разрешите мне иметь то, к чему я стремлюсь.

Я не жду ребенка и никогда не ждала.

Я счастлива.

Я всей душой надеюсь, что у вас хватит любви на нас обоих, что вы простили мне горе, которое я вам причинила, и не вычеркнули меня из своей памяти.

Если у вас найдется добрый ответ на мой последний вопрос, пожалуйста, не тяните с ним.

Ваша дочь,

Ева Кендал Мейфилд.

Пишите на имя: Миссис Джеймс Шортер. Брэйси, штат Виргиния.

* * *

5 октября 1903 г.

Ева!

Флора за меня пишет. Мы с ней сейчас на ярмарке и вот надумали послать тебе эту открытку и передать новости. Открытку мы выиграли в кегельбане. А новостей-то нет, просто все, как было. Ты мне не отвечай. Знаешь ведь мою мать.

Еще раз до свидания от Сильви.

* * *

23 ноября 1903 г.

Дорогая миссис Мейфилд!

Меня зовут Эндайн Филиппс, и пишу я Вам по поручению Вашего брата Кеннерли, который с прошлой весны снимает у меня комнату. Мне грустно писать и странно обращаться к незнакомому человеку; я долго думала и молилась, прежде чем отважилась на это письмо, но пришла к заключению, что долг требует от меня этого.

Ваши письма брату начали приходить еще в июле, но он не читает их. Каждый раз я клала их на столик в передней, где обычно держу всю почту, но он ни разу не притронулся к ним. В июле, после того как Ваше первое письмо пролежало три дня, а он ходил мимо, будто не замечая, я обратила на него внимание Вашего брата, который ответил, что письмо не ему. Когда же я сказала, что на нем стоит его имя и адрес, он ответил, что тем не менее писем из Брэйси, штат Виргиния, принимать не может. По мере того как приходили последующие письма, я выкладывала их на стол, но и их он также не принимал.

Тогда я взяла на себя смелость сложить их в ящик стола и хранить там на случай, если он передумает. Я очень высокого мнения о Вашем брате; он прекрасно воспитан и много помогает мне. Но сегодня, увидев Ваше последнее письмо, он пришел ко мне на заднее крыльцо и попросил вернуть его Вам без всяких объяснений. Я сказала, что не могу позволить себе вмешиваться в чужие дела, если он не объяснит мне причину; но он так и не объяснил. Сказал просто, что Вы его сестра и что своим ранним браком больно обидели родителей. Я знаю, что он очень любит своих родителей.

Поскольку и моя мать была мной недовольна за то, что я вышла замуж по любви — и прожила замечательную жизнь до самой смерти моего мужа в прошлом году и ни на минуту не раскаиваюсь, — я согласилась выполнить это тягостное поручение. Вот и пишу Вам.

Прикладываю полученные от Вас письма — всего три, все в нераспечатанном виде — и беру на себя смелость пожелать Вам и мистеру Мейфилду долгих лет безоблачного счастья — уверена, что по прошествии времени того же пожелает Вам и Ваш брат. Ведь Вы, в конце концов, всего лишь выполнили завет Иисуса Христа — оставайтесь же верны ему и да поможет Вам бог!

Искренне ваша,

Эндайн Филиппс.

Декабрь 1903 года

1

Хэт Шортер стояла в изножье кровати, на которой вот уже три часа лежала Ева, одетая, в ботинках, лицом вверх, с закрытыми глазами (заслышав шум дневного поезда, она накинула тоненькое пальтишко и побежала в почтовую контору, прождала там с полчаса, вернулась назад в полном молчании и сразу же легла).

— Опять ничего? — спросила Хэт.

Ева, не открывая глаз, отрицательно помотала головой.

Хэт села в йогах у Евы и погладила ее щиколотку.

— Можно мне теперь сказать? Ты ведь заметила, что до сих пор я помалкивала.

Ева сказала: «Да!» — и приподнялась слегка, чтобы прислониться спиной к подушкам и посмотреть Хэт в лицо — свежее для ее возраста и количества работы, за которую на протяжении тридцати шести лет она охотно бралась или, по крайней мере, не отказывалась браться.

Хэт широко улыбнулась, и тут же рука ее инстинктивно дернулась ко рту, прикрывая недостающие зубы:

— Я старалась не вмешиваться в чужие дела — вот уже восемь месяцев; я рада, если тебе от этого было хоть чуточку легче. Я знаю, через что ты прошла, и легко могу себе представить, что тебе еще предстоит — шутка ли, вырвать все корни, оставить мать, приехать среди ночи с чужим человеком в чужой дом и поселиться у незнакомых людей (да еще когда двое из них мальчишки и к тому же достаточно шумные), а тут еще твои родные наказывают тебя молчанием, а Форрест в своей глупости награждает ребенком. — Хэт вздохнула, оглядела свой плоский живот и продолжала: — Впрочем, нет, не в глупости, а в счастье. Поверь ему хоть в этом-то. И кто бы там ни дал ему это счастье, ты или кто другой — хоть какая-нибудь потаскуха, — пришло оно к нему с опозданием. Это уж точно. С того дня, как умерла наша мать — ему тогда было двенадцать, — и до того часа, как вы с ним объявились у моего порога, Форрест всегда казался изголодавшимся по тому, чего я дать ему, видит бог, не могла: ведь моя-то жизнь меня высасывала до капельки, до последнего прыщичка (а у меня было чувство, Ева, что я покрыта ими с головы до ног, — извини за подробности), но вот с того майского дня он выглядит так, будто его в раю откармливали, и ты ли для него эта пища, нет ли — он твердо уверен, что ты. Он мне это не раз говорил с глазу на глаз; я тебе не совру — мне не так-то легко сознавать, что именно тот мальчик, которого я любовью обделила, нашел свою любовь и привез ее сюда и сунул мне под нос, чтоб я лучше прочувствовала свою обездоленность. Но тебе пришлось куда труднее — это я за тобой признаю, и я пыталась вслепую хоть как-то, хоть немножко помочь тебе и знаю, ты благодарна всем нам и держишься очень хорошо; только, Ева, ты ведь очень страдаешь — или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, — сказала Ева.

— Из-за матери? Из-за того, что от нее нет ни слова, с тех пор как ты уехала?

— Я никогда не любила свою мать, — сказала Ева.

Хэт снова помолчала, на этот раз внимательно изучая Еву.

— Ну, уж это неправда. Так не бывает.

Ева кивнула:

— Я говорю о прошлом. Прежде я ее ненавидела.

— Что же с тех пор переменилось?

— Вот этого я и не понимаю. И никто не может объяснить мне.

— Но чего бы ты хотела?

— Чтоб они меня позвали.

— Обоих или только тебя?

Ева подумала: