О, был он вольной птицею, художник — и большой,
Но, числясь за границею, он рад был всей душой
С любезными наркомами, назло лихой молве,
Как с добрыми знакомыми увидеться в Москве.
Так, в Индию стремящийся упорно с малых лет,
Мятущийся, томящийся, отнюдь не домосед,
В заокеанском городе оставив небоскреб,
Он, меж гигантских гор идя, с крутых увидел троп
Над водами над быстрыми алтайца и коня,
А на какой-то пристани, быть может, и меня…
1974
Я не говорю про цветы{502}
Ты
Хмуришься,
Не тая
Своих опасений,
Что я
Играю под вечер осенний
Весеннюю роль соловья.
Я не говорю про цветы.
Но я докажу, что ты
В одежду из темноты
Оделась
И вся зарделась
От собственной красоты.
1974
"Одни стихи Приходят за другими…"{503}
Одни стихи
Приходят за другими,
И кажется,
Одни других не хуже:
Иные появляются нагими,
Другие — сразу же во всеоружье…
Одни стихи — высокие, как тополь,—
Внушают сразу мысль об исполинах,
Другие — осыпаются, как опаль,
Сорвавшаяся с веток тополиных.
Одни стихи — как будто лось с рогами,
Ах, удалось! — встают во всем величье,
Другие зашуршали под ногами
Охотника, вспугнувшего добычу.
И хорошо:
Лось жив-здоров, пасется,
И ничего дурного не стрясется!
1974
Даты{504}
Даты
Расставляются
Не без труда!
Есть стихи, что написаны много раньше, а напечатаны позже когда-то…
И приходится не столько догадываться, сколько докапываться, где и когда эта, как будто таившаяся где-то в недрах, руда вдруг превратилась во что-то вроде булата, либо в колокол для возглашения набата, либо в грохочущие железнодорожные поезда.
А иногда вместо семечка, павшего где-то на тощую, нищую почву, видишь ствол, под корою таящий в таком удивительном множестве годичные кольца, точно старше в сто крат, чем ты сам, это чудо-растеньице, из которого тесаны и новгородская звонница, и донкихотская мельница либо терем, в котором таится прекрасная красная девица, да еще и притом рукодельница…
Вот оно и ее рукодельице: полотенце, конечно, льняное, всё в солнцах с луною, и даже в сиянье рассвета там утопает комета-примета. Но кем и когда отбелен и какою весной посеян он был, этот лен,— проверяй хоть каким хитроумнейшим методом, всё равно не датируешь точно: просчет на столетье-другое нередок!
И ты впопыхах напоследок
Расставляешь лишь только примерные даты в стихах.
Будто даже не ты их писал, а твой собственный предок!
1974
Душа{505}
И далекого и близкого,
И высокого и низкого сочетанье воедино,
Так ли ты необходимо?
Или от меня ты требуешь одного стремленья в небо лишь
Будто бы на звездолете?
Или надо успокоиться лишь на том, что в недрах кроется,
О душа моя во плоти?
Нет! Гляди хоть с неба звездного на огни Баку и Грозного,
На Тюмени и Надымы, на горенья и на дымы,
И туманы на болоте, и осенних туч лохмотья,
О душа моя в полете!
Только так и разглядишь его —
Всё от низшего до высшего,
О душа моя в заботе!
1974
Мартынов день{506}
Нет, это не день моего рожденья! И если б даже было и так, то это было лишь совпаденьем,— я родился весной, а про это осеннее торжество даже не было мне никакого виденья, и я даже не слыхивал ничего и ни от кого про этот день, когда снежинки, витая, серебрили, как и теперь серебрят, всё подряд от Урала и до Алтая…
Это теперь я в книжках читаю про Мартынов день и присущий ему обряд!
Теперь я знаю: в католических странах это был день поминания епископа Мартина Турского
[396]
, во времена Реформации перенесенный в честь дня рождения Мартина Лютера
[397]
с 11-го на 10-е ноября… Но мне вспоминается просто сибирское морозное утро, и в это утро — для нас юлианского
[398]
, а для них, лютеран, григорианского календаря
[399]
,— может быть, не в городе, где скрипели мои ребяческие салазки, а где-нибудь в снежной мгле переселенческих деревень, и случались тогда нищебродства в снегах, бубенцы, и шутейные розги, и ритуальные маски и пляски, но в городе я ничего такого не видел, и нечего фантазировать зря! И никто не кутался в вывернутые тулупы или в какие-нибудь другие дорогие или недорогие меха, и со снежками не мешалась соломенная труха, и никто не восклицал: "Ха! козлиную шкуру надень, как полагается в Мартынов день!" Нет!
