— Спокойно, девочки, — бросает Джои своим мощным голосом, — иначе я вас вышвырну за дверь!

Возле меня пьет пожилой мужчина с отбеленным лицом. Он протягивает мне пакет, наполненный высушенными сосисками. Мы молча едим. Затем он говорит:

— Меня зовут Брюс.

Парень вышел. Дин пробрался ко мне. Я предложила ему бокал пива.

— Я сожалею, Лили, мне нечего тебе дать, у меня чуть больше пятака. А завтра, без сомнения, придется сесть в тюрьму. Нужно урегулировать старую историю, связанную с алкоголем. Уже давно они преследуют меня, — смеется он. — Заметь, это предоставит мне каникулы, неделю реабилитации. Обстиранный, накормленный, с жильем, кроме того с телевизором.

Он заказывает две порции текилы. Наконец мы смеемся. К нам подходят двое мужчин с иссиня-черными волосами.

— Ты та женщина, которая жадно ела рыбу в бухте Ужаса?

Я вспомнила о сейнере, который стоял на якоре неподалеку от «Млечного Пути» ночью, когда мы ели сырого лосося.

— Вы с «Казукуакской девушки»?

— Жрет сырую рыбу. Она была бы хорошей скво, — говорит старший из двух, смеясь.

Дин ушел. Тональность в разговоре Брюса с таксистом повышается. Эд со стеклянными руками орет. Брюс говорит, что надо было сбросить атомную бомбу на Ханой с самого начала войны. Эд опрокидывает свой бокал.

— Спокойно, ребята… — прорычал Джои с другого конца стойки.

— Как ты можешь так говорить? — спрашиваю я с ужасом. — Почему атомную бомбу? Это было бы страшно, разве нет?

— Естественно, — отвечает он тихим, почти неслышимым голосом, — по крайней мере, всё бы прошло быстро. Это позволило бы избежать применения напалма, ужас и безумие увековечились бы.

— Но, Брюс, почему необходимо заменять один ужас другим?

Брюс беспомощно разводит руки в стороны:

— Потому что именно так. Потому что ужас там всегда.

Я не говорю больше ничего. Я смотрю на Брюса, который смотрит вдаль задумчивым взглядом, возможно, даже пустым.

— Я бы отдала свою жизнь, ты слышишь меня, — шепчу я, — я бы отдала свою жизнь сейчас, прямо у этой стойки, если бы смогла предотвратить возникновение ситуации, когда другой проживает жизнь, которую могла бы прожить я. Моя жизнь закончена. Но если тот, кто останется жить, сможет помешать тому, чтобы один человек увидел это, умирая.

Он поворачивается ко мне:

— Это тебя не касается, ты должна ехать ловить рыбу.

Сильная рука ложится на мое плечо. Я подскакиваю и отстраняюсь. Это Гленн, шкипер с «Левиафана».

— Так это ты горбатишься на Энди? Он мне рассказывал столько хорошего о тебе. Ты не против прийти перекрасить «Левиафан»?

Мужчина очень крупный, у него ожесточенно изрезанный профиль, глаза как раскаленные угли, один из них пересечен шрамом, который начинается на щеке и поднимается к верхней части брови.

— О нет, я не могу…

Его бедро коснулось моего. Я поднялась и надела куртку.

— Куда ты?

— Я возвращаюсь к себе. Уже поздно. Я завтра рано начинаю работу.

— Этой ночью ты остаешься со мной, — говорит он, кладя руку на мое запястье. — Именно так.

Я освобождаюсь от него.

— Спасибо за выпивку.

Я быстро ухожу. Дин выходит из бара «У бочонка», когда я иду через безлюдный сквер. Он приближается ко мне, пританцовывая.

— Я проведу тебя. В это время женщина не должна идти одна. Тем более до судостроительной верфи.

Он берет меня за руку. Я высвобождаю руку. Он смеется, запрокинув голову. Небо бледное в летнюю ночь. Он берет обе мои руки. Мы вместе смеемся. А затем я отталкиваю его и удаляюсь. Неподвижные корабли вырисовываются на море вдоль извилистого берега «Тагуры». Волны плещутся у скал. Обломки судов после кораблекрушения кажутся приколотыми на подвижном полотне воды. Несколько крышек от бутылок блестят на дороге. Говорят, что это дорога Мальчика-с-пальчик. Я молча поднимаюсь по лестнице, перешагиваю перекладину, бесшумно прыгаю на палубу. На столе кают-компании лежит открытая Библия. Грэй тяжело дышит в кабине. Он спит.

Грэй перекрашивает обшивку палубной балки. Я поднялась на минутку — глотнуть свежего воздуха.

Мужчина красит кистью медленно и четко.

— Однажды у меня будет свой дом, — говорит он мечтательно. — Я буду красить только кистью. Это дольше, но это великолепно.

Затем он напевает:

— Красный цвет — это красиво… это красиво.

Утреннее солнце скользит по его шее, дуновение воздуха колышет несколько его седых волосин. Он хорошо работает. Он терпелив. Краска потекла по ручке на волосатые пальцы, склеив несколько черных волосков. Он с раздражением клацает языком, на мгновение прекращает работу, смотрит на свои руки, которые блестят на солнце.

— Ты тоже любишь красный цвет? — говорит он приглушенным голосом. — Да, красный, цвет крови, ты любишь.

Я проглатываю слюну и допиваю кофе. Спускаюсь в темную пещеру. Покраска машинного отделения почти окончена.

У меня заболело в животе, когда я легла спать, но это не от краски. Практически рядом с собой я слышу тяжелое дыхание мужчины. Когда он ворочается во сне, я слышу его глухое хрюканье, иногда постанывание, это дыхание с хрипотцой, когда ему снится сон. Я поднялась в тишине. Я скрутила свой спальный мешок и отправилась в рулевую рубку. Оттуда видно ночное небо через ручейки воды, стекающие по стеклу. Снаружи идет дождь. Я засыпаю на полу, канув в вечность.

Энди улыбается, выпячивая грудь:

— Завтра займешься мачтой.

Я бросилась красить мачту. Подо мной пустота. Упрямый человек приступил к покраске палубы. Затем, намного ниже, основной части. Если я промажу, то упаду. Лили, маленькая дура, разбилась на гудроне. Грэй, который любит цвет крови, будет доволен. Мне нужно было всё отшлифовать.

Я обхватываю мачту одной ногой. Той, которая меня удерживает. Другая нога висит в воздухе. Я вытягиваюсь, чтобы достать как можно дальше, и отклоняюсь почти до горизонтального положения. Поначалу у меня кружится голова. Затем приходит уверенность, это чувство становится почти врожденным, как инстинкт животного. Мое тело знает закон затрат сил без того, чтобы я даже задумывалась об этом. Подо мной другие люди. Бедняги, думаю я, которые ползают по земле, как муравьи… Бедняги, бедняги все они. А я в воздухе. Все же это лучше. Одна молодая чайка грязно-серого цвета наблюдает за мной с перекладины антенны. Мы смотрим друг на друга какое-то время. Я снова принимаюсь за работу.

Полдень. Вместе с Грэем мы кушаем. Он достал кусок хлеба и благословил его. Затем он порезал его своим ножом. Намазал его арахисовым маслом и «спамом»[23]. Старое лезвие ножа стало вогнутым, по мере того как затачивалось. На деревянной отполированной рукоятке остатки рисунка утонувшей палубной балки. Его массивный подбородок молча перемалывает хлеб. Я приготовила кофе. Мои запястья болят, и я долго их разминаю. Он поднял свои серые глаза, смотрит на мои руки:

— Ты думаешь, что у меня мощные руки? — говорит он мечтательно своим хриплым голосом, поворачивая их. — Я не уверен в этом.

— О да, твои руки сильные, — отвечаю я. — Мои, во всяком случае, болят, и все тело вместе с ними.

— Боль — это хорошо. Боль — это так хорошо, не так ли?

Я пожимаю плечами и продолжаю играть с пустотой. Удовольствие и гордость — сидеть наверху мачты. Ветер свистит в ушах. Если я сорвусь — буду мертвой. Я закончила красить мачту и разложила свой рюкзак. Грэй удалился со своим рюкзаком — маленькая серая и неторопливая тень, которая уменьшалась на дороге, постоянно горбясь. У него рюкзак слишком набитый, Библия слишком тяжелая? На мгновение мне стало горько за него. «Голубая красавица» вернулась на воду. Я посмотрела, как подъемник продвигается вперед по стенке дока, корабль покоится на толстых ремнях, поднятый над землей как скорлупа ореха. Очень медленно механизм заставляет его опуститься в док-камеру. Ожидание прилива. «Голубая красавица», казалось, ожила, коснувшись воды. А у меня сжалось сердце. Мне захотелось стать кораблем, который возвращают морю. Я оторвалась от судостроительной верфи. Ужасная тоска охватила меня. Мне стало страшно. Для меня работа окончена. Снова я без работы. Великий мореплаватель ждет меня — но будет ли он ждать вечно? Заплатит ли мне Энди? И когда…