Отношения в квартире на Генри-стрит выясняются ежечасно и сопровождаются бурными сценами и нецензурной бранью; спустя лет тридцать Миллер назовет это время «сезоном в аду», позаимствовав этот образ у Рембо. Муж обвиняет жену в изменах и постоянной лжи, обзывает (тогда это еще было оскорблением) лесбиянкой. Джун, в свою очередь, обвиняет супруга в мужеложестве. «И кто же, по-твоему, мой любовник?!» — «Как кто? Эмиль Шнеллок, Джо О’Риган. Мало тебе?!» Джин же последовательно и целенаправленно настраивает жену против мужа, чего муж долгое время понимать отказывается. На все жалобы и упреки Миллера реагирует с цинизмом женщины, немало испытавшей на своем коротком веку: «Ты говоришь, что страдаешь? Ничего, тебе, писателю, страдать полезно, от страданий только лучше пишется».

Ошибается: Миллер не только ничего не пишет, но в порыве бессильной ярости сжигает уже начатое, в частности — очерк с красноречивым названием «Невиданные муки». «Я находился тогда в самой нижней точке — ниже некуда — своей профессиональной жизни, — напишет Миллер спустя 30 лет во „Времени убийц“, где Джин предстает в образе Тельмы. — Мой моральный дух был совершенно подорван». Ничего не пишет и опять идет работать — лифтером, посудомойкой, могильщиком на муниципальном кладбище в Куинсе. Не столько даже ради денег (Джун работает за троих и на троих), сколько от безысходности, дома находиться нет сил.

И тут у читателя может возникнуть законный вопрос: откуда этот паралич воли? Этот садомазохизм? Что, собственно, мешало Миллеру порвать с женой и ее подругой, хотя бы на время? Мешали четыре вещи. Любовь к Джун, я бы даже сказал, избыточная любовь к Джун; в одном своем рассказе Миллер очень точно про себя подметил: «Вся беда в том, что я боготворю женщин, а женщины не хотят, чтобы их боготворили». А также — нежелание возвращаться к родителям, отсутствие средств для самостоятельной жизни, тяжелая, продолжительная депрессия и, как следствие, апатия, какую, бывает, испытываешь в кошмарном сне: тебя преследуют, а ты не то что бежать — рукой пошевелить не в состоянии. Имелась и пятая, возможно, самая главная причина: в Миллере, как и в Рембо, странным образом сочетались отвага и робость. Отвага — в творчестве: про Миллера можно сказать то же, что сам он говорил про Уитмена, Блеза Сандрара, Рембо: «Он все время рвался с поводка». Робость — в жизни. Причем робость эта жить ему, как правило, не мешала: Миллер обладал спасительной способностью не брать проблемы в голову. До поры до времени, конечно.

«Сезон в аду» обрывается неожиданно: Джун и Джин в его присутствии давно уже обсуждали идею отправиться вместе в Париж. «Ты ведь не будешь возражать, если я поеду с Джин в Париж? Ты же к нам приедешь, если сможешь, правда?» Расставание, уверяет Джун мужа, будет недолгим, к тому же придаст их браку «новый стимул» — так и выразилась: новый стимул. Миллер не знает, огорчаться ему или радоваться. С одной стороны, любимая жена его бросает и уезжает с соперницей — не исключено, что навсегда. Шансы же кладбищенского смотрителя (лифтера, посудомойки, портного) переплыть океан и к ней присоединиться равны нулю, да и насквозь лицемерную фразу Джин: «Сначала поедем мы вдвоем, а когда все устроится, вызовем тебя» никто, ни Джун, ни Джин, ни он сам, всерьез не воспринимает. С другой стороны, так, как они жили с Джун последний год, дальше жить невозможно; без Джун он будет скучать, томиться, но ведь и сможет перевести дух, собраться с мыслями и, как знать, что-нибудь да сочинит.

Впрочем, Миллер особо волноваться не склонен: он неплохо изучил и Джун, и ее подругу, знает цену их далекоидущим планам, которые меняются каждый день и редко осуществляются. Знает к тому же, что денег, которые зарабатывает Джун, едва хватает на жизнь. А потому счел, что Париж — очередной мираж и относиться к этой поездке всерьез следует едва ли. Как же он был потрясен, когда однажды, апрельским вечером 1927 года, вернувшись в подвальную квартиру на улице своего имени, обнаружил, что комнаты пусты и по ним, как говорится, гуляет ветер. А на столе под книгой лежит записка: «Дорогой Вэл! Сегодня утром мы покинули Америку. Не хватило духу признаться в этом раньше. Пиши на адрес „Америкэн экспресс“ в Париже. Люблю».

Потрясение от увиденного (и прочитанного) было столь велико, что с Генри случилась истерика: сначала он разрыдался, потом рассвирепел. Принялся крушить мебель, бить посуду, рвать висевшие на стене картины и акварели (в том числе и свои собственные), бросать вещи на пол и в остервенении топтать их ногами. После чего, прихватив лишь толковый словарь (всю жизнь любил словари, справочники, энциклопедии) и свои рукописи, хлопнул дверью и уехал к родителям — «перерабатывать один в себе свое горе», как Пьер у Толстого.

Пятилетний период жизни под названием «Джун Эдит Мэнсфилд», казалось бы, остался в прошлом: Миллер опять работает с отцом и на отца и подумывает даже, не вернуться ли ему к Беатрис и Барбаре, к традиционным семейным ценностям. Но нет. Беатрис, как выясняется, выходит замуж за весьма обеспеченного джентльмена, на четверть века ее старше. Да и Джун вскоре объявилась, прислала из Парижа телеграмму, просит денег, и Генри на седьмом небе от счастья: он опять нужен, востребован. Шлет жене почти всё, что зарабатывает, пишет ей длинные нежные письма (в ответ же получает за три месяца всего две-три открытки с видами Эйфелевой башни, Нотр-Дам и Триумфальной арки). В его письмах постоянно звучат две темы: лучше покончить с жизнью, чем жить без тебя, и какой же я был болван, что тебя отпустил.

Счастлив Генри и еще по двум причинам. Во-первых, его вновь, после долгого перерыва, посещает муза. Он набрасывает план книги о жизни с Джун и Джин с первоначальным, откровенно порнографическим названием «Лакомые лесбиянки». Начинена книга самыми пикантными подробностями, начинаться же будет «от печки», с того весеннего дня шестилетней давности, когда агент по найму нью-йоркской телеграфной компании отправился в «Уилсонз Данс-холл». Во-вторых, из редких и лапидарных парижских посланий жены можно было тем не менее вычитать, что союз Джун и Джин распался, подруги поссорились и расстались. Как в дальнейшем выяснилось, не поделили поклонника, Альфреда Перлеса; Перлес приударил было за Джун, однако потом отдал предпочтение более интеллектуальной Джин и увез ее в Северную Африку.

Из чего следовало, что Джун вернется из Европы одна или по крайней мере без Джин Кронски. И что в отношениях супругов действительно намечается «новый стимул».

Поначалу казалось, что так оно и будет. Джун вернулась на подъеме, заявила, что «надышалась парижской культурой», цитировала Камасутру, рассказывала про выставки сюрреалистов, хвасталась, что встречалась с Хемингуэем в легендарном «Café Les Deux Magots»[27], что за ней ухаживали и Пикассо, и Кокошка, и Марсель Дюшан, и модный скульптор русских кровей Осип Цадкин. (Насчет Цадкина Джун, скажем прямо, поскромничала: у них был бурный роман.) И еще заявила, что теперь ей не терпится поехать в Париж с Миллером. На вопрос мужа, не верившего своему счастью: «А мне там понравится?» — жена разразилась целым монологом: «Понравится?! Поверь, о таком ты мечтал всю жизнь. Там твое настоящее место. Быть там тебе важнее, чем мне. Все то, что ты мучительно искал и не находил здесь, есть в Европе. Тебе надо было родиться в другой стране, Вэл. Не в Америке. Ты находишь общий язык со всеми, кроме своих соплеменников. Ты отщепенец, Вэл». И ведь права, возразить нечего.

На ловца и зверь бежит. Джун вернулась в Нью-Йорк в июле, а уже спустя месяц у нее завелся очередной «спонсор»: неказистый, очень немолодой, зато очень не бедный поклонник по имени Поп, который познакомился с творчеством Джун по очеркам на разноцветных карточках. Дабы завести с Джун роман, он заказывает ей роман написать; роман в духе своих любимых Пруста и Джойса — вкусы у Попа продвинутые. Роман, по замыслу спонсора, должен быть из парижской жизни, и он обещает, что оплатит Джун «творческую командировку» во французскую столицу — чтобы написанное в Нью-Йорке и одобренное заказчиком она довела до ума в Париже. Схема, таким образом, сохранялась прежняя, давно опробованная. Во-первых, спонсор не должен знать, что Джун замужем. Во-вторых, роман пишет, как и очерки на карточках, не Джун, а Генри, подписывает же роман не «Генри Вэл Миллер», а «Джун Эдит Мэнсфилд». В Париж на деньги Попа Джун отправится вместе со своим испытанным литературным негром — если литературный негр не оплошает и напишет то, что от него требуется.