Глава одиннадцатая

«Я ДОЛЖЕН ЖИТЬ ДОЛГО-ДОЛГО…»

Осенью 1971 года режиссер Александр Товстоногов начал в Ленинграде репетиции спектакля «Два анекдота». Вампилов позаботился о том, чтобы тексты обеих частей, составивших «трагикомическое представление», были тщательно выверены. Он писал 7 октября Дине Шварц: «Высылаю “Ангела” в альманахе^[72], надеюсь, он понадобится. Что нового с “Анекдотами”? Репетируется ли “Метранпаж”? Передайте, пожалуйста, Сандро, — пусть не поленится, черкнет пару строк».

О работе труппы над спектаклем довольно подробно рассказала Д. Шварц. Как всегда, когда читаешь мемуары непосредственного участника событий, в воспоминаниях заведующей литературной частью театра немало интереснейших подробностей.

«В этот период, зимой 1971–1972 годов, Саша особенно часто наведывался в театр, бывал на репетициях. В пьесе были заняты в основном молодые актеры. Очень скоро артисты перешли с Сашей на “ты”, он стал для них своим парнем, споры и разговоры о жизни продолжались и после репетиций.

Надо сказать, что никаких недоразумений или вопросов по содержанию пьеса не вызывала. Напротив, актеры как-то сразу поняли и приняли замысел автора, хотя он был и не таким простым, как могло показаться с первого взгляда. Наверное, это был самый вампиловский спектакль, потому что, как мне кажется, были отринуты все театральные ассоциации, актеры работали как бы с самой жизнью, всё более проникаясь чувством причастности к этой истории, где экспедитор и шофер встретились с “ангелом” — агрономом. Наконец, участие автора в репетициях, где были заняты артисты скромные, без званий, определило серьезный и непредвзятый подход к произведению. В те редкие моменты, когда эта серьезность нарушалась, Вампилов показывал свой характер.

Помню, на одной из репетиций актер, игравший Камаева в “Истории с метранпажем”, к своей реплике “Камаев” (так он представлялся незнакомым людям) добавил слово “преподаватель”. Это было уместно и очень смешно, внесло новую краску в характеристику этого бездельника и альфонса. Смеялись исполнители, смеялся Вампилов. Чуть позднее с присущей ему деликатной щепетильностью Саша попросил разрешения у артиста внести удачное слово в пьесу. Другие артисты, заразившись духом импровизации, стали выкрикивать, перебивая друг друга, свои реплики-предложения. Саша тщательно, по порядку записал все предложения, раскрыл пьесу, углубился в текст, проверяя, подходят ли предложенные реплики его замыслу, потом поднял голову и сказал как-то очень спокойно, веско, с достоинством: “Реплик не будет”. После некоторого замешательства репетиция была продолжена. В своем “Сане” актеры вдруг увидели писателя Вампилова, строгого, требовательного, взвешивающего каждое слово мастера-драматурга. Позднее, в процессе репетиций, Вампилов все-таки кое-что изменил, но изменения делал, следуя законам художественной правды, а не под минутным очарованием удачной импровизации. Вариант, созданный в БДТ, был впоследствии напечатан в сборнике издательства “Искусство”».

* * *

В 1970 году я приехал учиться в Москву на пару лет, и когда Саня бывал в столице, он звонил мне. Мы встречались, чаще всего в Центральном доме литераторов или в общежитии Литинститута, где он при нужде находил приют. Я видел, что живется ему трудно: нередко хмурая озабоченность сменяла его привычную дружескую улыбку.

Но радовала уверенность Сани в себе, не та слепая, замешенная на амбиции, самоуверенность, а сознание собственного дара и крепнущего мастерства. Рождалось спокойствие за него, когда он рассказывал об удачной постановке пьесы «Старший сын» в Иркутске, или о начавшихся в Ленинграде репетициях «Двух анекдотов», или о подаренной ему Г. Товстоноговым книге «О профессии режиссера» с лестной надписью: «Дорогому Саше Вампилову с верой в его огромный драматургический талант и самыми лучшими чувствами».

— Георгий Александрович явно растрогался, — как-то застенчиво говорил Саня.

С нежностью, грустной и щемящей, любил он вспоминать пору первых своих рассказов. Как-то, наклонившись ко мне, сказал:

— Знаешь, то, что было в юности, — свято.

Эти слова до сих пор пронзительно звучат в моей памяти. Кроме дара писательского Саня имел еще один, наверняка тоже от Бога данный ему, — талант дружбы, не скоротечной, легкой и бесплодной, а длительной, надежной и творящей добро.

Его влияние было долгодействующим. Часто, часто видел я его взгляд, слышал его голос, когда решал для себя, как поступить. В жизни немало людей, которые спокойно спят, зная о несправедливости; живут, ни во что не вмешиваясь, не рискуя благополучием. Так удобно. К тому же человек равнодушный или житейски осторожный еще и слывет за порядочного. Но отчего же бунтует другой? Отчего болит его душа, восстает совесть? Отчего мучилась душа Вампилова? Нельзя было не думать, не помнить об этом — Санин пример помогал нарушить позорное молчание, решиться на поступок, встать под удар.

В январе своего последнего года он сообщал из Москвы Ольге Михайловне:

«Дорогая жена!

Получил твое хорошее письмо, спасибо… Дела мои таковы. “Сына” репетируют и ермоловцы, и “Современник”^[73]. Что из этого будет — неизвестно. “Валентину” Товстоногов прочел и принимает. В Москве тоже есть охотники, но у кого она будет окончательно, не выяснено. Сейчас иду в Малый театр^[74] говорить с главным.

В Ленинград ехать надо третьего февраля к возвращению Товстоногова дня на три. Там у меня ярко выраженный денежный интерес — надо получить за “Анекдоты” или хотя бы аванс за “Валентину”…

Домой собираюсь через два-три дня по возвращении из Ленинграда. Очень по вам соскучился…

Целуй Ленку, большой привет Тане^[75], на обороте прочти записку для матери. Целую тебя, Александр».

Для Анастасии Прокопьевны Саша написал:

«Дорогая мама!

Прости, что не пишу, не обижайся.

Ольга ведь была здесь и всё рассказала тебе. У меня много суеты, но дела как будто пошли на лад. Если можешь, дождись меня^[76], очень хотелось бы повидаться.

Очень рад за Мишу^[77] и напишу ему письмо. Молодец! Целую. Александр».

Тридцатого марта состоялась долгожданная премьера в Ленинграде в Большом драматическом театре. Александр придавал большое значение спектаклю по своей пьесе на такой прославленной сцене. С начала года он то и дело выкраивал время, чтобы прилететь в город на Неве, посмотреть, как идут репетиции. Недаром Д. Шварц сочла нужным отметить в своих записках: «Он уезжал, приезжал, мелькал, но не мельтешил, не суетился, всегда оставался сдержанным, чуть ироничным к своим частым перелетам».

Дина Морисовна с особым, теплым чувством рассказала и об атмосфере первого показа спектакля:

«На премьере “Анекдотов”… Вампилов был рядом. Он присутствовал и на обсуждении спектакля, когда художественный совет театра собрался в полном составе “защищать” спектакль. Лавров, Лебедев, Стржельчик, Юрский и другие ведущие артисты нашего театра взволнованно говорили о пьесе, о спектакле, о работе своих молодых товарищей. Саша был счастлив.

На банкете после премьеры мы все объяснились ему в любви — самым прямым текстом. Он знал, что это искренне и что любовь наша была еще выше, чем это можно выразить в словах. Его полюбили как талантливого человека с открытым сердцем, умной улыбкой, ясными глазами, как сына, брата, друга…»

Сердечные чувства сохранил к участникам спектакля и автор. В письме к Д. Шварц летом 1972 года он просил ее: «Передайте, пожалуйста, от меня привет… актерам — “Ангелам” и “Метранпажам”, с которыми, как мне кажется, я подружился и о которых часто вспоминаю здесь, в Иркутске».

Но, пожалуй, самой большой удачей первых дней года можно было считать решение Георгия Товстоногова поставить у себя в театре пьесу «Прошлым летом в Чулимске». Как мы помним, в одном из писем Е. Якушкиной Вампилов обронил, что в этой драме он держится уровня «Утиной охоты», а там авось этот уровень и перемахнет. Но и позже он тщательно «шлифовал» текст. А в начале 1971 года создал новый вариант драмы, отправив его в издательство «Искусство». Да и в процессе работы театра над спектаклем внес в нее важные поправки. Д. Шварц рассказывала: