26.

— Сегодня утром, — продолжила Амели, — пока ты спал, я пошла прогуляться и попыталась отыскать тот дом, который два лета подряд снимала моя тетя, но не нашла его…

Тристан смотрит, как она переодевается. Он растянулся на кровати и, повернув голову, любуется ею. Ее длинные ноги, ее нежная кожа, обнаженная часть плеча. Вечные символы.

Он думает о том, что она недавно сказала про гостевые комнаты. Хотел бы он жить с ней здесь, вдали от мира? К Парижу он испытывает чувство странной любви: его привлекает особая энергия этого города, позволяющая ежедневно надеяться на что-нибудь новенькое. Избавление? Он чувствует, что нуждается в этой суете подобно тому, как другие, чтобы развеяться, нуждаются в алкоголе.

Только что, когда тучи еще скрывали солнце, они взяли машину и немного проехались: Тристану хотелось посмотреть на скалы, что высятся к западу от Довиля. Ему всегда нравились пустынные скалы. И всегда, глядя на море, он ощущал головокружение и вместе с тем своеобразное притяжение, тайное желание прыгнуть, что в сущности одно и то же, поскольку прыгнуть — значит поддаться головокружению. Они прошлись по дорожке, идущей вдоль берега. Затем Амели пожелала вернуться. На какой-то момент Тристан остался один, лицом к лицу с пустынным морем, а сзади ветер шумел в ветвях деревьев. Он подумал о картинах Севера, на которых обычно изображался человек, одиноко стоящий на фоне бескрайних морских просторов. Амели ждала в машине. Он знал, что если и дальше останется стоять на берегу, то от созерцания природы вскоре перейдет к самосозерцанию, а этого он не хотел. В свои двадцать девять он уже чувствовал себя стариком. Для него это уже была старость, возраст компромиссов. Если рассматривать жизнь как процесс постепенного разрушения, то, по его ощущениям, все лучшее, то, чем он дорожил, осталось позади. У старости нет возраста. Он отворачивается от горизонта, от солнца, садится в машину и уезжает.

А теперь он лежит на большой кровати, смотрит на нее, на ее длинные ноги, нежную кожу, мечтает о ее ласках и слушает ее: загадочным образом откликаясь на его недавние размышления, Амели, переодеваясь, рассказывает ему, что этим утром, пока он спал, она пыталась отыскать дом своего детства, но не смогла его найти.

«Он исчез», — добавляет она с детской гримасой.

27.

Она говорит себе, что жизнь прекрасна не вопреки своему уродству, а вне зависимости от него, что в ней, как в романе, всегда таится скрытый смысл: чтобы до него добраться, недостаточно просто листать страницы, надо вникнуть в назойливость хитроумно повторяющихся словесных конструкций.

Когда они выходят из ресторана, Амели не хочет сразу возвращаться и предлагает пройтись. Стало теплей. Она идет с ним под руку. Они проходят мимо казино с лицемерно-белым фасадом. Тристан всегда любил играть, в отличие от Амели, считавшей это занятие вульгарным и безнравственным. Он не предлагает ей зайти.

Вот они сидят за столиком на террасе «Бара Солнца», у моря. Людно. «Субботний вечер», — произносит Амели. За столиком они молчат. Рядом с ними сидит шумная компания, а где-то над ними плывет огромная красная луна.

— Так и тянет искупаться, — говорит Амели.

В компании Тристан замечает брюнета лет двадцати, лениво потягивающего коктейль. Тот что-то говорит — Тристану не удается расслышать что, — и две довольно красивые девушки, сидящие рядом с ним, начинают смеяться. И тогда, сам не зная почему, Тристан вдруг испытывает к нему своего рода влечение, сильный интерес, явное желание заговорить с ним.

— Что с тобой? — спрашивает Амели.

Тристан осторожно указывает ей на своего соседа и говорит, что ему кажется, будто он его уже где-то видел, прекрасно зная, что на самом деле находится во власти совсем других ощущений, чего-то более «тонкого».

— Вот странно, сегодня утром я тоже встретила одну пару, и у меня тоже возникло ощущение, что я их уже где-то видела.

По правде говоря, он бы дорого отдал, чтобы оказаться на его месте. Красивый, молодой, сидит с двумя девушками, смешит их. У них впереди целая ночь. Да и жизнь, впрочем, тоже. Это зрелище конкретизирует его тоску. Сейчас он женится. Каждому свой черед. Когда-то ведь и умирать придется.

Он все еще не подарил ей кольцо. Он пытается представить их свадьбу.

Все съедутся в Шартр, в дом бабушки Амели. После бракосочетания соберутся в саду. Стоит чудесная погода, хотя довольно ветреная: у матери Амели несколько раз чуть не слетела шляпа.

Тристан знакомится с отцом Амели, что придает этому дню слегка сюрреалистический оттенок. Итак, вы женитесь на моей дочери? Очень рад! Гости по очереди подходят их поздравить. И тут Тристан понимает, что большинство присутствующих здесь людей ему совершенно безразличны. Он наблюдает за ними и чувствует себя чужим среди них. Хуже того: он чувствует себя чужим на собственной свадьбе.

Откуда это чувство? Он же пригласил тех, кто ему дорог. Кстати, он впервые собирает их всех вместе, а сам в это время почему-то испытывает смутное ощущение одиночества.

Его беспокойство вызвано более глобальным страхом, страхом ограничения возможностей. Я уже говорил об иллюзиях Тристана относительно того, что он живет в мире, где вечно все будет возможно. Он станет биться до конца. Но что такое страх ограничения возможностей, если не гнусное свидетельство того, что различные возможности тают одна за другой и жизнь выстраивается и замыкается во все более ограниченных рамках? Мы живем в мире конкретного. У нас есть наш район, наши друзья, наша квартира, наше прошлое, наша жена, и все это так смехотворно ничтожно.

Во время религиозной церемонии священник будет говорить о втором пришествии.

Что такое второе пришествие?

Я думаю о первых христианах, которым было обещано, что спасение скоро наступит, что они увидят его собственными глазами. В ожидании они состарились, но так ничего и не случилось. Они умирали одни за другими, но так ничего и не произошло. Так что же, выходит, их обманули?

Как тут не уличить во лжи их Спасителя? Если только его не перенесли на другую дату, если не перенесли спасение. Или же и того лучше — откровение, откровение о самой сущности этого спасения, которое никогда не бывает абсолютным и свершившимся, а всегда только грядущим.

Но если спасение всегда лишь грядет, то первое, что приходит в голову, — это то, что в таком случае оно ждет нас в конце нашего здешнего бытия, а значит, достаточно просто продолжать свой путь, чтоб обрести его. Как если бы существовало какое-то другое место, более соответствующее нашим упованиям, и это другое место было бы именно тем, к чему мы приближаемся с каждым днем. Небо — одно из таких направлений.

Этот миф второго пришествия. Второе пришествие было единственным, что смогли придумать первые христиане, чтобы в хаосе мира не видеть опровержения существования Бога: совершенство там, где нас нет.

Так устроена наша психика: хочу все то, чем еще не владею, хочу этот ускользающий от меня иной мир, и только он позволяет мне продолжать надеяться.

Второе пришествие — это неспособность отказаться.

Однако, беря в жены Амели, Тристан свяжет себя обещанием отказываться от многого, а значит, потеряет всякую надежду на спасение. Он окажется один на один со своим внутренним хаосом, его охватит ужас от ощущения ограниченности своих возможностей: его жизнь станет лишь продолжением той, которой он живет сейчас. Он станет жить с Амели. Наверно, у них будут дети. И так далее…

— О чем ты думаешь?

Амели встревоженно улыбнулась ему.

— Да так, ни о чем.

И снова ему слышатся вдалеке звуки музыки, гул праздника; они едва доносятся, нереальные, смутные звуки, словно пробивающиеся сквозь глубокий сон. И тогда, будто бы доверяя памяти больше, чем самому себе, Тристан обращается к воспоминаниям, и на него веет холодом от безрадостных воскресных вечеров его юности, когда он возвращался в интернат, больше похожий на тюрьму, а снаружи кипела жизнь, возбуждение тел, которые встречались и дарили друг другу свое тепло.