Нас погнали вперед; здесь еще сильнее пахло табаком и виски. Наконец нас вытолкнули на место. Я чуть не обмочился. Море лиц, враждебных и довольных, окружало нас, а посредине, прямо перед нами стояла роскошная блондинка — в чем мать родила. Наступила мертвая тишина. Меня будто обдало холодным ветром. Я хотел попятиться, но сзади и с боков напирали ребята. Некоторые из них потупились и дрожали. Меня охватило необъяснимое чувство вины и страха. Я весь покрылся гусиной кожей, зубы стучали, колени подгибались. Но я не мог оторвать от нее глаз. Если бы наказанием за это была слепота, я все равно бы смотрел. Волосы у нее были желтые, как у куклы; раскрашенное, в румянах и пудре лицо похоже на маску, ввалившиеся глаза подведены синим того же оттенка, что на заду бабуина. Взгляд мой полз по ее телу, а мне хотелось на нее плюнуть. Груди у нее были твердые и круглые, как купола индийских храмов, и я стоял так близко, что мог разглядеть фактуру ее шелковистой кожи и жемчужные капельки пота вокруг ее розовых съежившихся сосков. Мне хотелось и убежать из зала, и провалиться сквозь землю; подойти к ней, телом закрыть ее от чужих и своих глаз; трогать ее мягкие бедра; ласкать ее и уничтожить ее; любить ее и убить ее; спрятаться от нее и погладить то место под маленьким американским флагом, вытатуированным пониже пупка, где бедра сходились с животом в треугольник. Чувство было такое, будто из всех присутствующих только меня видят ее равнодушные глаза.
А потом она начала медленный, сладострастный танец; дым сотен сигар льнул к ней, как тончайшая вуаль. Казалось, какая-то белокурая дева-птица, окутанная прозрачной пеленой, зовет меня с поверхности серого свирепого моря. Я ног под собою не чуял. Потом звук кларнета снова дошел до моего сознания и с ним выкрики городских знаменитостей. Одни пугали нас, чтобы мы не смели смотреть, другие — наоборот. Справа от меня один из ребят потерял сознание. Мужчина схватил со стола серебряный кувшин, плеснул на него воду со льдом и велел двоим поднять его на ноги: он свесил голову, и с его толстых синеватых губ срывались стоны. Еще один стал проситься домой. Он был самый рослый в компании, и темно-красные боксерские трусы не могли скрыть того, что рвалось из них словно в ответ на низкие призывные стоны кларнета. Он пытался прикрыться боксерскими перчатками.
А блондинка все танцевала, слегка улыбаясь мужчинам, зачарованно наблюдавшим за ней, слегка улыбаясь нашему страху. Я заметил торговца, который следил за ней голодным взглядом, отвесив мокрую губу. Это был крупный человек с бриллиантовыми запонками и круглым пузом, и, стоило блондинке посильнее качнуть своими пышными бедрами, он проводил ладонью по жидким волосам и, неуклюже подняв руки, как пьяный медведь, медленно и похабно вращал животом. Музыка заиграла быстрее. Блондинка металась все с тем же отсутствующим выражением лица, мужчины потянулись к ней руками. Я видел, как их толстые пальцы нажимают на ее мягкое тело. Другие пытались остановить их; она двигалась плавными кругами, а мужчины гонялись за ней, скользя и оступаясь на вощеном полу. Это был сумасшедший дом. Они нагнали ее у самой двери, подняли на руки и подбросили в воздух, как подбрасывают в школе новенького, и, кроме застывшей улыбки на красных губах, я увидел ее глаза, полные отвращения и страха — почти такого же, как у меня и у некоторых ребят. Ее подбросили два раза, она вертелась, беспомощно раскинув ноги, а грудь ее будто расплющивалась о воздух. Те, что были потрезвее, помогли ей убежать. Мы с ребятами бросились назад, в прихожую.
Некоторые истерически плакали. На полпути нас остановили и велели возвращаться на ринг. Пришлось подчиниться. Все десятеро, мы пролезли под канаты, и нам стали завязывать глаза белыми тряпками. Когда мы выстроились вдоль канатов, один из зрителей, кажется, пожалел нас и крикнул что-то ободряющее. Кое-кто из ребят пробовал улыбнуться. «Видишь того парня? — сказал другой зритель. — Будет гонг, беги прямо к нему и дай ему в солнечное сплетение. Ты ему не влепишь — я тебе влеплю. Мне его физиономия не нравится».
Каждому из нас говорили то же самое. Потом стали надевать повязки на глаза. Но я и тут повторял про себя речь. Каждое слово горело у меня в голове. Когда мне закрыли глаза, я нахмурился, чтобы потом можно было немного ослабить повязку.
И вдруг на меня напал слепой страх. Темнота была неожиданной. Я как будто очутился в темной комнате, населенной гремучими змеями. Кругом галдели, что пора начинать баталию.
— Кончайте волынку!
— Дайте-ка мне этого здорового негра!
Я пытался различить в гаме голос директора школы — казалось, если услышу хоть какой-нибудь знакомый звук, будет не так страшно.
Кто-то завопил:
— Пустите меня к этим черным мерзавцам!
— Нет, Джексон, нет! — завопил другой голос. — Эй, помогите мне держать Джексона.
— Дайте мне этого буланого ниггера. Руки-ноги ему поотрываю! — заорал первый.
Я стоял у канатов и дрожал. В те годы я был, что называется, буланой масти, и, судя по голосу, он готов был разорвать меня, как волк жеребенка.
Поднялась возня. Слышно было, что там задевают ногами стулья и кряхтят, словно от натуги. Мне хотелось видеть, нестерпимо хотелось видеть. Но повязка была тугая и толстая как стянувший кожу струп, а когда я попытался сдвинуть ее перчатками, чей-то голос гаркнул:
— Не смей, черная морда! Не трожь ее!
— Дайте гонг, пока Джексон не убил этого негра! — прогремел чей-то голос во внезапной тишине.
Ударил гонг, и по брезенту зашаркали туфли.
Перчатка стукнула меня в голову. Я повернулся и неловко ударил кого-то, прошедшего мимо; удар отозвался в руке и плече. А потом мне показалось, что все девять ребят набросились на меня разом. Удары сыпались отовсюду, я отвечал как мог. На меня обрушилось столько ударов, что я подумал, не у одного ли меня на ринге завязаны глаза — или этот Джексон все-таки сумел ко мне прорваться.
С завязанными глазами я не мог собой управлять. Я потерял достоинство. Я спотыкался, как маленький ребенок или пьяный. Дым все густел, и при каждом ударе он словно обжигал и стягивал мои легкие. Слюна у меня превратилась в горячий, горький клей. Перчатка угодила мне в лицо, рот наполнился теплой кровью. Кровь была повсюду. Я уже не понимал, от чего мокро мое тело — от пота или от крови. Сильный удар пришелся в затылок. Я почувствовал, что падаю, голова стукнулась об пол Черную вселенную внутри повязки прорезали голубые молнии. Я лежал ничком, симулируя нокаут, но меня схватили чьи-то руки и подняли рывком: «Работай, черный. Шуруй!» Руки налились свинцом, голова разбухала от ударов. Мне удалось добраться до канатов, и я вцепился в них, чтобы отдышаться. Удар в живот, и я опять упал, с таким ощущением, как будто дым стал ножом, распоровшим мне кишки. Ноги дерущихся пинали меня со всех сторон, но наконец я поднялся, и оказалось, что я вижу черные потные фигуры, колышущиеся в дымно-синем воздухе под барабанную дробь ударов, словно в пьяном танце.
Дрались исступленно. Ринг представлял собой хаос. Все дрались со всеми. Каждая группа существовала недолго. Двое, трое, четверо били одного, потом принимались бить друг друга, и на них нападали со стороны. Удары ниже пояса, по почкам, удары кулаками и раскрытой перчаткой; но одним глазом я уже кое-что видел, и теперь было не так страшно. Я передвигался осторожно, уклоняясь от ударов — но не от всех, чтобы не заметили, — и дрался то в одной куче, то в другой. Ребята двигались, как слепые, осторожные крабы, согнувшись, чтобы прикрыть животы, втянув головы в плечи; руки шарили в пустоте, кулаки в перчатках нервно трогали воздух, как шишковатые рожки сверхчутких улиток. В одном углу я увидел парня, яростно молотившего воздух; он ударил по столбику ринга и закричал от боли. Я увидел, как он согнулся, держась за ушибленную руку, и тут же упал от удара в незащищенную голову. Я присоединялся то к одной кучке, то к другой, делал шаг вперед, наносил удар и тут же отступал, вталкивая в схватку вместо себя других, под удары, предназначавшиеся мне. Дым терзал легкие, ни гонга, ни раундов не было — никакой передышки. Зал вертелся вокруг меня — вихрь огней, дыма, потных черных тел и стена напряженных белых лиц. У меня шла кровь изо рта и носа, капала на грудь.
