Слово Кузьма взял, самый старший из них, он же и в Стае Вожак. Сначала про дела мелкие говорил, не очень-то важные, а затем и до испытания дошел.

И испытание такое оказалось: пойти, куда велят, да первого, на кого укажут, порвать безо всякой жалости. Сумеешь, мол – достоин с нами по жизни идти.

Яков-то еще с вечера и сюртук особый, своего покроя, приготовил. Снимать такой дело плёвое. Дёрнул как следует – застёжки и расстегнулись. Штаны опять же пошире, на случай, если перекидываться придётся.

Есть с утра не ел, волновался очень, один только леденец и взял. В дорожке думал употребить, да и про тот забыл. Так что в животе не от одного страха урчало.

И вот пришли они с Абдулом и Сысоем к усадьбе богатой, что на окраине города, у кромки леса стояла. Живут здесь, дескать, немцы-кровопийцы, какие-то Унгерн-Экстернбергены, что ли. Их для дела задрать полезно будет.

Пока шли, Яков, думал, чтобы указали ему на Мойшу-портного. Тот, жид проклятый, напротив яковова дома поселился, вывеску повесил, иудино племя, в три аршина. Клиентов сманивает. Или еще жидок есть такой, Абрашка Серные Уши. Говорят, у него в ушах сера горит так, что дым видать. Хотя того-то чего трогать, он безобидный дурачок…

Вот если бы судью Гуляева, что папаше штраф надысь выписал… Какие-то там справки, мол, не наличествуют в полном объёме… Тьфу, крапивное семя!

А показали вот на этого малька. И хотя видать за версту, что немец-перец-колбаса, кислая капуста, и как вырастет, будет русских людей на фабриках морить, а всё ж таки дитя. Щекастенький, и глазёнки такие живые… Эвон, как петушку-то обрадовался… Должно быть, мамка-папка тиранят, посластиться не дают…

И вот его-то и надо убить. Для пользы Стаи. Для общей пользы. Когтем сзади по тонкой шее, до которой уже всего два вершка…

И тут Яков остановился. Понял, что не сможет убить этого немчика. И Мойшу бы небось не смог, и судью. Не так его родители воспитали. Конченый он человек, одним словом. Для Стаи не надобен.

И грустно тут стало Якову, аж до слёз…

Когда Карлуша повернулся наконец, у него уже были надуты губы. Незнакомый дядя, хоть и угостил леденцом, оказался обманщиком. Не было на дереве никакой обезьяны! Мальчик подумывал было даже зареветь, но не стал. Уж очень утро хорошее было. Он простил глупого дядю (тем более, что тот и сам, кажется, расстроился из-за своего вранья. Вон его двое утешают) и поскакал на одной ножке, воинственно размахивая петушком, в кусты. То есть, конечно же, в джунгли, полные ягуаров и обезьян.

А за оградой поникшего головой Якова поддерживали с двух сторон Абдул и Сысой.

– Эх, ты… – беззлобно проворчал татарин, помогая незадачливому соседу застегнуть сюртук и выбивая от пыли картуз. – Провалился…

Сысой ничего не сказал, только вздохнул. А Якову и сказать-то было нечего, он и рта не открывал. Слезинку только незаметно смахнул.

Как через забор перелетал, вспоминалось с трудом.

Последняя шерсть всего дольше, как всегда, держалась на ушах. Но вот и она сошла.

Яков пощупал штаны сзади, убедился, что они целы (не зря такие шаровары надевал), да и побрёл куда глаза глядят. Тем паче, что из-за угла усадьбы показался дворник и весьма подозрительно на них троих уставился. И то слава те, Господи, что раньше не вылез. Тогда бы бежать пришлось без оглядки, а то и правда рвать, что под коготь попадет. Хотя нет, Сысой в Стае самый нюхастый, батюшка говорил. Верно, чуял, что в саду творится. Упредил бы.

Никто Якова не держал, только Абдул сказал, чтоб вечером пришёл опять на совет. Судьбу его решать будут.

Тот только кивнул и до вечера все бродил по выселкам городским, не замечая ни ласкового солнышка, ни тёплого ветерка, ни щебета птиц. Домой не заходил. Хотел было к родителям наведаться, да стыдно стало. Что-то скажут? И всё думал, думал, думал, даже голова распухла.

Правильно ли поступил? Ему Стая доверие оказала, поручила благое дело сделать, а он… Да вот только в чём малец-то виноват? Да и как это – ни с того ни с сего взять и задрать человека? Как пёс цепной, не размышляющий! Рви, а там хозяин разберётся!

Нет, правильно он сделал, по совести.

А вот что за совестливость этакую будет – это вопрос.

Голову снять, глядишь, и не снимут, однако из города попятят, как и обещались.

Да отчего же, собственно, не снимут? Оплошал, скажут, так получай! Что им? Вон Сысой, раз такой нюхастый, чуял ведь немчика этого, знал, кто первым на него, Якова, выйдет, и ни гу-гу. Все они одним миром мазаны… Было от мыслей таких тошно до одури, сердце билось невпопад, щеки горели. Страшно было. От неизвестности и от предчувствий дурных страшно.

Наконец, укрепив дух поговоркой «семь бед – один ответ» (хилое утешение, но уж лучше и правда разом со всем покончить, мочи нет ждать да терзаться), Яков двинулся в лес, к избушке. Благо и вечер наступил.

Его уже ждали. По лавкам у стен сидела вся утренняя компания, а с ними и отец «подсудимого», на которого тот не посмел поднять глаз.

– Все в сборе, – глухо произнес Кузьма и поднялся с места, поколебав свечной огонь. – Учнём, пожалуй.

По горнице прокатился лёгкий шепоток, тут же, впрочем, стихший.

– Не смог, значит? – продолжал Кузьма, оглаживая полуседую бороду. – Не прошёл проверку на вшивость-то?

– Не прошёл… – буркнул Яков. На Кузьму он смотрел бестрепетно, исполнившись вдруг светлого вдохновения. Верно люди говорят, что семи смертям не бывать, и что один ответ, да и вообще – унижаться он перед ними не желает. Всё одно не простят.

– Отчего же? Может, сдрейфил, смалодушничал в последний момент? Такое бывает… – пытливо глядел Вожак.

– Нет, – качнул головой Яков.

– А коли нет, так почему же?

– Жалко мне мальчонку стало… – ответил Яков не сразу. Его снова охватила давешняя тошнотная одурь. Недолго храбрился…

– Жалко, стало быть… И то, детей и пожалеть иной раз можно. А будь там не сопляк, а матка его, али папка, али дед дряхлый, что, легче было бы? Смог бы рвать для пользы общей?

«И чего мучает? Все одно теперь…» – с тоской подумал Яков, а сам открыл рот и тихо произнёс:

– Не смог бы… Нету на них передо мною вины. И ещё… Не так меня родители учили.

И бросил наконец взгляд на отца, а тот… улыбался. И многие улыбались, только Яков по сторонам до поры не смотрел. Абдул подмигнул ему чёрным глазом.

– Ну, если не соврал ты, Яшка, что не из страха малого не задрал, стало быть, хорошо тебя родители учили, – совсем другим тоном сказал Кузьма и оказалось, что он тоже улыбается. – Да сам вижу, что не соврал. Молодец.

Яков непонимающе вертел головой, а вся Стая вдруг разом потянулась к нему. Кто по плечам, да по спине хлопнуть, кто кружку пива поднесть, кто сказать чего.

– Да если б ты, Яшка, того мальца тронул, выгнали б тебя, как пить дать, – нашёптывал горячо на ухо Сысой и щекотал усами. – Нам зачем такие живодёры в городе? Отродясь не бывало и впредь не будет. Да куда там, сам бы в глотку впился. У меня меньшая дочка, Алёнушка, его годков.

Калинин-младший слушал, пил пиво на голодный желудок, стремительно хмелея, верил и не верил. Мир будто в одночасье кувыркнулся через голову и всё никак не мог прийти в равновесие…

Отец уже поднимал кружку казённой за нового члена Стаи, подталкивая сына в бок, когда Яков, растягивая непослушные губы в подобие улыбки, проговорил:

– А что, Кузьма Ипатьич, проверку ведь я не прошёл… Что мне теперь делать… вшивому-то?

– Сходи в баню, да поскоблись, дурень! – не дал никому и рта открыть язвительный Абдул и взрыв хохота сотряс избушку до основания, вырвался сквозь приоткрытую дверь наружу и там смешался с первыми отзвуками приближающейся грозы.

После предыдущей деревушки, Семи Осин, меня устроил бы и куда менее уютный уголок, чем это селение. Лишь бы в том уголке не хватались за топоры, узнав, что у случайного путника нет разрешения на странствие от святых жрецов.