Литмир - Электронная Библиотека
A
A

и эти / горы / нехитрого вздора

некоторые называют марксизмом».

Критикуя поэта Стёпу за «незнанье точек и запятых», которые и сам Маяковский не научился расставлять правильно, поэт-лефовец провозглашал себя и своих соратников носителями «инстинктивного массового разума». Это «марксистское» стихотворение было напечатано в майском номере журнала «Журналист».

Корней Чуковский записал в дневнике о посещении поэта-футуриста Бенедикта Лившица:

«24 апреля 1926 года… Был я у Бена Лившица… О поэзии может говорить по 10 часов подряд… Между прочим, мы вспомнили с ним войну. Он сказал:

– В сущности, только мы двое честно отнеслись к войне: я и Гумилёв. Мы пошли в армию – и сражались. Остальные поступили, как мошенники. Даже Блок записался куда-то табельщиком. Маяковский… но, впрочем…

– Маяковский никого не звал в бой…

– Звал, звал. Он не сразу стал пацифистом. До того, как написать “Войну и Мир”, он пел очень воинственные песни:

У союзников французов

битых немцев целый кузов.

А у братьев англичан

битых немцев целый чан».

А Маяковский о войнах, которые шли когда-то, уже не вспоминал. В конце апреля того же 1926 года он завёл разговор о поэтическом творчестве с финансистами, которые, как ему казалось, облагали поэта слишком большим подоходным налогом. Стихотворение так и было названо – «Разговор с фининспектором о поэзии». В нём были строки, ставшие вскоре крылатыми:

«Поэзия — / та же добыча радия.

В грамм добыча, / в год труды.

Изводишь / единого слова ради

тысячи тонн / словесной руды».

Обращаясь к фининспектору, поэт выделял свою профессию из числа других:

«У вас — / в моё положенье войдите —

про слуг / и имущество / с этого угла.

А что, / если я / народа водитель

и одновременно — / народный слуга

Но при этом Маяковский откровенно признавался в том, как это трудно – быть поэтом в революционную эпоху:

«Всё меньше любится, / всё меньше дерзается,

и лоб мой / время / с разбега крушит.

Приходит / страшнейшая амортизация —

амортизация / сердца и души».

Но поэт не сдавался и поэтический «штык» из рук не выпускал:

«Нет! / И сегодня / рифма поэта —

ласка, / и лозунг, / и штык, / и кнут».

А в далёком от Москвы городе Урумчи Западного Китая, куда добралась экспедиция Николая Рериха, в начале мая отмечали пролетарский день весны. Собирались открыть памятник Ленину, но местные власти наложили на это запрет. Рерих записал в путевом дневнике:

«1 Мая. Первомайский праздник. <…> Перед юртами сиротливо стоит усечённая пирамида – подножие запрещённого памятника. Невозможно понять, почему все <…> плакаты допустимы, почему китайские власти пьют за процветание <…>, но бюст Ленина не может стоять на готовом уже подножии. <…> Так обидно, что “Ленин” не успели написать на подножии “запрещённого” памятника. Ведь к этому имени тянется весь мыслящий Восток, и самые различные люди встречаются на этом имени».

А в Москве 1 мая газета «Известия ЦИК» поместила «Первомайское поздравление», которое Владимир Владимирович на экземпляре, отданном в редакцию, сопроводил фразой:

«В целях эстетики и экономии бумаги пробую стихи печатать без разбивки на строчки».

И стихотворение было напечатано как обычная прозаическая статья. В ней поэт вновь обращался к солнцу:

«Товарищ солнце, скажем просто: дыр и прорех у нас до чёрта. Рядом с делами огромного роста – целая коллекция прорв и недочётов.

Солнце, и в будни лезь из-за леса, – жги и не пяться на попятный! Выжжем, выжжем калёным железом – эти язвы и грязные пятна

10 мая 1926 года в путевом дневнике Николая Рериха появилась новая запись про Якова Блюмкина («монгольского ламу»):

«Лама провозглашает: “Да будет жизнь тверда, как адамант; победоносна, как знамя учителя; сильна, как орёл, и да длится вечно!”»

Запись 13 мая:

«Утром приходит монгольский лама. Вот радость! То, что мы знали с юга, то самое он знает с севера. Рассказывает, что именно наполняет сознание народов, что они ждут. И при рассказе его глаза заполняются неподдельными слезами… “Знали мы давно, – говорит лама, – но не знали, как оно будет, и вот время пришло. Но не каждому монголу и калмыку можем сказать мы, а только тем, кто может понять и действовать”. И говорит лама о разных “признаках”, и никто не заподозрит таких знаний в этом скромном человеке. Говорит о значении Алтая».

А Маяковский 16 мая отправился в Ленинград и на следующий день выступил в Государственном институте истории искусств с лекцией на тему «Как делать стихи». В вечернем выпуске «Красной газеты» сообщалось:

«Вчерашний триумфатор Вл. Маяковский знает свою аудиторию. На эстраде он – дома. Курит одну за другой папиросы, не спеша роется в кипе своих стихов, вспотевши, снимает пиджак. К чему церемонии, когда сотни глаз устремлены с обожанием на поэта, говорящего Пушкину скромно и убеждённо:

После смерти нам стоять почти что рядом…

Так радостно видеть здорового цельного человека и поэта с большим талантом и с большой верой в жизнь, из глубины своих необъятных лёгких бросающего своё громогласное credo:

Ненавижу всяческую мертвечину,

Обожаю всяческую жизнь

А Борис Бажанов в этот момент решил, что настала пора страну Советов покинуть:

«Весной 1926 года я пробую устроить себе новую поездку за границу, чтобы в этот раз там и остаться…

Я захожу к Сталину и говорю, что хочу поехать на несколько дней в Германию за материалами. Спрашиваю его согласие. Ответ неожиданный и многозначащий: “Что это вы, товарищ Бажанов, всё за границу да за границу? Посидите немного дома”.

Это значит, что за границу я теперь в нормальном порядке не уеду. В конце концов, что-то у Сталина от всех атак ГПУ против меня осталось. “А что, если и в самом деле Бажанов окажется за границей; он ведь начинен государственными секретами, как динамитом. Лучше не рисковать, пусть сидит дома”».

И Бажанов пришёл к выводу:

«Теперь возможности нормальной поездки за границу для меня совершенно отпадают. Но я чувствую себя полностью внутренним эмигрантом и решаю бежать каким угодно способом.

Прежде всего надо, чтобы обо мне немного забыли, не мозолить глаза Сталину и Молотову. Из ЦК я ушёл постепенно и незаметно, увиливая от всякой работы там, теперь нужно некоторое время поработать в Наркомфине, чтобы все привыкли, что я там тихо и мирно работаю, этак с годик. А тем временем организовать свой побег».

23 (или 24) мая Владимир Маяковский вернулся из Ленинграда в Москву. Начались обычные будни, заполненные самой разной работой и новыми знакомствами. Об одном из них нам и предстоит рассказать – о знакомстве с сотрудницей Госиздата, которую звали Наталья Брюханенко.

Симпатичная библиотекарша

Сама Наталья Александровна Брюханенко впоследствии рассказала:

«Я познакомилась с Маяковским, когда мне было двадцать лет. Ему было тридцать три года.

Я тогда была обыкновенная очень молодая девушка. А Маяковский – удивительный, необыкновенный поэт. Он обратил на меня внимание и познакомился потому, что я была высокая, красивая, приветливая. Я нахально пишу о себе "красивая" потому, что так сказала обо мне Лиля. И, наверное, это правда, так же как правда то, что только благодаря моей внешности Маяковский обратил на меня внимание».

10
{"b":"559106","o":1}