Контейнеры Хорста находились на первом этаже склада и стояли точно друг против друга: один под номером 24, другой под номером 11. На дверях, выкрашенных в желтый цвет, массивные навесные замки. Когда Хорст отпер номер 24 и распахнул дверь, я заглянул внутрь и приуныл. Изнутри контейнер казался много больше, чем снаружи, и был доверху забит мебелью и картонными коробками. Что касается номера 11, с ним дела обстояли еще хуже. Коробки загромождали дверной проем, так что дверь закрывалась с трудом и нельзя было разглядеть, что там, за этой баррикадой. На то, чтобы перебрать все это старье, понял я, уйдет уйма времени.

Пожалуй, я отброшу ненужные подробности и расскажу эту длинную и тяжкую историю покомпактнее. Медленно, прилагая немало усилий, мы пробирались сквозь хлам, оставленный мистером Гюдеманном, его сестрой и ее мужем. Мы с Роджером разгребали содержимое номера 11, Хорст сосредоточился на номере 24. Было видно, что ищет он целенаправленно в надежде наткнуться на драгоценности или что-нибудь в том же роде. Мы подробно описали ему, как выглядит коробка, и он буркнул в ответ, что даст нам знать, если найдет такую.

Это была долгая, утомительная и напряженная работа. Хорст, копавшийся в контейнере напротив, обычно находился к нам спиной и, однако, умудрялся отслеживать наши передвижения, мы то и дело слышали: «Поаккуратнее с этим!» или «Покажите, что в той коробке!» Как я и предполагал, его интересовали ювелирные украшения, он забирал их у нас и складывал отдельно.

Через час мы оба устали и я подумал, что хорошо бы устроить перерыв. Но Роджер с лихорадочным блеском в глазах отказался прервать охоту даже на несколько минут. Я предложил принести ему кофе, но он сказал, что ему ничего не нужно, и к автомату я отправился один.

Я просидел на скамье у стола дежурного минут десять, попивая кофе и проверяя электронную почту, когда услышал его крик. Никогда прежде я не слыхал такого волнения, такой экзальтации — граничащей с экстазом — в человеческом голосе. «Джеймс! — звал он. — Джеймс! Кажется, я нашел!» Слова словами, но мне его крик показался торжествующим воплем первобытного человека, еще не научившегося говорить. Я поставил стаканчик с кофе на скамью, вскочил и побежал к контейнеру, и тут, спустя секунд пять, раздался иного рода вопль — испуганный, растерянный, — а следом жуткий грохот. Вернее, не просто грохот, а три-четыре раската, каждый громче предыдущего, и финальный прозвучал почти как взрыв. Мощное эхо прокатилось по складу, сотрясая воздух, а затем наступила оглушительная тишина. Я подбежал к номеру 11, там уже стоял Хорст, а внутри контейнера царил хаос. Половину содержимого мы, просмотрев, уже вынесли наружу, внутри же огромной бесформенной кучей громоздились коробки, книги, мебель, разбитый фарфор и стекло, и в основании этой горы, раздавленное весом старого хлама, лежало уже бездыханное тело несчастного Роджера.

На шум прибежал дежурный и, увидев, что случилось, бросился вызывать «скорую». Хорст и я принялись разбирать обломки, придавившие Роджера. Мы работали как осатанелые, отбрасывая вещи куда попало, не глядя и не заботясь о том, сломаем мы что-либо или нет.

Не знаю, что еще тебе сказать. Врачи прибыли быстро, им хватило одного взгляда на распростертое тело Роджера, чтобы установить факт смерти.

Остаток дня прошел как в тумане. Запомнилось лишь одно: разгребая все это старье, чтобы добраться до Роджера, я заметил некий предмет, который и он, вероятно, увидел, что и понудило его позвать меня. Должно быть, этот предмет лежал снизу, но Роджеру настолько не терпелось взять его в руки, что он выдернул его, вызвав роковое обрушение. Это была металлическая коробка, в таких раньше хранили 16-миллметровую пленку, а сбоку была наклеена бумажка с надписью большими печатными буквами, сделанная более семидесяти лет назад: Der Garten aus Kristall.

Я открыл коробку. В ней лежали старые жестянки из-под сигарет, во многих — мелкие немецкие монеты, те, что называются «мелочью». А также пуговицы, ленты, иголки, нитки и прочие принадлежности для шитья.

Возможно, хорошо, что он этого не увидел. Возможно, если бы увидел, он бы все равно умер, но иной смертью.

Наутро Рэйчел встала рано и первой спустилась на кухню; впрочем, там уже была Кейша, она варила кофе и готовила завтрак для Гарри. Не желая ни мешать ей, ни затевать неловкую беседу, Рэйчел вышла в сад.

Она села на старую деревянную скамью, на ту же, что и вчера. И опять не могла отвести взгляд от молчаливого сломанного фонтана в центре лужайки. Какая жалось, что он не работает. Лора просто обязана его починить. Сад по-прежнему казался Рэйчел очаровательным, но уже не волшебным, не принадлежащим иному миру. Вскоре к ней присоединилась Лора. Она была в спальных носках, свитере поверх пижамы и толстом халате поверх свитера, в руках она держала две кружки кофе.

Они молча пили кофе, пока Рэйчел не спросила:

— Так вы почините фонтан?

— Вряд ли. Скорее выставлю дом на продажу.

— И переедете обратно в Оксфорд?

— Наверное. Или в Лондон. Я подыскиваю там профессорскую должность. — Лора поежилась и подалась вперед. Сидеть на воздухе было холодно. — Дело в том, что я не хочу, чтобы Гарри вырос таким же, как Роджер.

Рэйчел не совсем поняла, какой смысл она вкладывает в эту фразу.

— Хотите сказать, склонным к одержимости?

— О, одержимостей у него может быть сколько угодно, лишь бы они относились к чему-то продуктивному.

— То есть не к датам телепоказов черно-белых фильмов?

— То есть одержимость чем угодно, но не прошлым, — поспешила уточнить Лора. Отхлебнув кофе, она обхватила ладонями кружку, согревая руки. — Как и многие, Роджер был убежден, хотя никогда не признавался в этом, даже самому себе, что в прошлом жизнь была лучше, легче, приятнее. В прошлом его детства и юности. Это было не просто тоской по детству, но чем-то бо́льшим. Напрямую связанным с тем, какой была страна — либо какой он ее видел — в шестидесятых и семидесятых.

— До моего рождения.

— Задолго до вашего рождения. Тогда в обществе царили совсем другие настроения. Очень непохожие на сегодняшние. Для Роджера много значила идея всеобщего благосостояния, наличие страховочной сетки и самое главное, как я думаю… отсутствие необходимости постоянно делать выбор. Он это ненавидел. То, что Генри Уиншоу — и любой министр после него — полагал обязательным наращивать, Роджер ненавидел больше всего на свете. Сами подумайте, тот образ, к которому он постоянно возвращался снова и снова.

— Хрустальный сад?

— И не только. Все остальное, чем было наполнено воспоминание об этом фильме. Вся… текстура воспоминания. Ожидание отца с работы — с той работы, где он прослужил сорок лет. Мать на кухне готовит ужин — точно такой же ужин она всегда готовила в тот день недели. Представляете, каким незыблемым, прочным должен был казаться окружающий мир? И отсюда эта прекрасная, согревающая уверенность в завтрашнем дне. Даже тот факт, что фильм не был заявлен в программе и Роджер увидел его случайно. Это был не его выбор, понимаете? Кто-то сделал выбор за него. Сотрудник АТВ или дед Криса, неважно, главное — не Роджер. То, что задавало тон этой ситуации, то, что делало ее прекрасной, называлось пассивностью. Другие люди решают за тебя. Люди, которым ты доверяешь. Ему это очень нравилось. Ему нравилась идея передоверять другим принимать решения от его имени. Не все. Но некоторые. Ровно столько, чтобы ничто не стесняло твою личную свободу и ты мог жить так, как тебе хочется. И кстати, разве это не одно из определений счастливого детства? Но Роджер еще и полагал, что он помнит время, когда все думали и чувствовали, как он. Время, когда мы доверяли людям во власти, а они в ответ обязаны были обращаться с нами… не то чтобы как с детьми, но как с людьми, о которых необходимо иногда позаботиться. И многие до сих пор верят, что прошлое было именно таким.

— Но это… слегка наивно? — поборов робость, сказала Рэйчел.