— К какому ребёнку? — окончательно потерял нить рассуждений Бэкхёна Тао.

— К Каю не приставайте, — пояснил Бэкхён. — Пусть эти двое сами разбираются.

Сэхун и Тао уставились теперь друг на друга с одинаковым ошеломлением в глазах.

— Хён, что вообще тут, чёрт возьми, происходит? — слабым голосом спросил Сэхун.

— А это вас не касается. Пока что. Меньше знаете — лучше спите. Не лезьте никуда, ясно? Я потом всё объясню. Как-нибудь. Пока держитесь подальше и от Чонина, и от Ханя. И если кто-нибудь вас спросит об этом — и вообще о Кае, ничего не говорите. Вообще ни слова, ни полслова. Ясно? Молчите, как рыба об лёд. И не жу-жу. Дело жизни и смерти, молчок, рот на замок, ключик в трусы — и никому, тем более, врагам, честь не отдавайте. А то напортачите так, что… Забудьте всё, что знаете. Про меня тоже ни слова. Никому. Обознались — все дела. Впервые в жизни увидели. Ничего не знаете. С рождения головка бо-бо. А Хань у вас что-нибудь спрашивал?

Сэхун помотал головой, пытаясь прийти в себя после словесной атаки Бэкхёна. Получалось неважно, потому что Бэкхён умел выносить мозг мастерски и играючи забалтывать противника насмерть. Тао до сих пор сидел в прострации и пытался найти ум, зашедший за разум.

— Хань спрашивал только про практику. Хён, что ты…

— Отличненько. Вот и чудненько. Выкиньте всё из головы и поезжайте на это чёртово побережье. Или ко мне можно — я вам дельфинчиков покажу. Хотите на дельфинчиков посмотреть? А поиграть с ними?

— Говядина, какие ещё, к чёрту, дельфинчики? — прошипел оклемавшийся немного Тао. — Мы тебе тут про Кая, а ты нам что городишь?

— Отличные у меня дельфинчики, — немедленно обиделся Бэкхён. — Забудьте всё, кроме дельфинчиков. Так вы приедете?

— Чтобы ты нам окончательно головы задурил? Нет, спасибо. Мы поедем на побережье постигать дзэн и восстанавливать душевное здоровье — оно заметно пошатнулось после беседы с тобой. Вот прямо сейчас поедем. А потом ты нам всё расскажешь и объяснишь. Только по-нормальному.

— Угу. Поезжайте. С вас ракушки и иные дары моря. Пока-пока.

Тао с возмущением смотрел на телефон, издававший короткие гудки.

— Это что вот сейчас вообще было?

Сэхун развёл руками.

— Это — Бэкхён. Собирайся, выезжаем.

— Куда?

— На побережье. Шевели ходулями. И никаких «ещё пять минут». Тао!

— Ну, Хун-и…

— Не называй меня так!!!

— Я вычитал недавно, что периодически надо что-то в жизни менять…

— Начни с чего-нибудь другого и оставь моё имя в покое, иначе пострадают твои яйца. Я доступно излагаю?

Хань взял два стаканчика и повернулся к столу. Чонин всё так же неподвижно сидел на стуле и смотрел прямо перед собой. Ждал. Просто ждал, не позволяя ничего прочесть по нему: ни жестов, ни движений, ни харагей — языка тела. Закрытый наглухо, словно крепостная стена без дверей и окон.

Хань медленно подошёл, поставил перед ним стакан с горячим шоколадом, обогнул стол и сел напротив, оказавшись под прямым взглядом. Нечитаемым взглядом.

— С чего начнём? — тихо спросил, сжав свой стакан с кофе чуть крепче, чем следовало.

— Мне всё равно.

Чонин закинул ногу на ногу и сплёл пальцы на колене. Домиком. Это означало уверенность в себе. И это не слишком радовало Ханя.

Он засмотрелся на руки Чонина: заметные суставы, отчётливо проступающие под кожей жилки, ссадины и царапины, старые шрамики, коротко обрезанные ногти, гладкие и чистые. Кожа на кончиках пальцев была удивительно светлой и казалась очень тонкой и нежной. Правая рука выглядела более изысканной и юной, потому что… потому что принадлежала Каю. Левая выглядела несколько грубее, и она принадлежала Чонину.

— Может, расскажешь и объяснишь хоть что-то?

— Для начала послушаю твою версию. Если верить твоим словам, она у тебя есть.

Хань перевёл взгляд со сплетённых пальцев на твёрдые запястья, выше, задержался на расстёгнутом вороте комбинезона, отчётливо проступающих под смуглой кожей ключицах и аккуратной ямочке меж ними, полюбовался на гибкую шею и добрался до лица. Спокойствие и невозмутимость. Чонин посмотрел в сторону кофейного автомата, позволив Ханю оценить безупречность линии от подбородка к уху и резкий профиль. Длинная чёлка спадала до самых глаз, скрывая брови.

Чонин тронул стакан с горячим шоколадом, но пить не стал, отвёл руку и снова взглянул на Ханя.

Опять ничего, кроме терпеливого ожидания.

— Чунмён полагал, что после операции воспоминания Кая и Чонина должны соединиться. Я думаю, что он был прав. И думаю, что ты помнишь всё, что было с Каем.

— Допустим. Что дальше?

Жёсткая складка красиво очерченных полных губ. Губы сухие, с крошечными трещинками и парой подсохших ранок там, где тонкая кожа лопнула, — как у человека, который много времени проводит на чистом воздухе и часто ездит на байке без шлема.

— Вопрос с сознанием сложнее. Я не знаю, кого в тебе больше, — признался Хань, с некоторым трудом переключившись с разглядывания Чонина на беседу. — Если опираться на исследования доктора Ши в сходном случае, то там так и не удалось определить, чьё именно сознание стало определяющим. Хотя сам доктор Ши считал, что в итоге получился сплав двух сознаний. Поэтому я хочу тебя спросить, кем ты в большей степени себя ощущаешь? Чонином? Каем?

— Я уже говорил — Кая больше нет. — Спокойный взгляд из-под длинной чёлки и ни единой эмоции в резких чертах.

— Но это же неправда! — Хань резко отставил стакан и упёрся ладонями в столешницу. — И я же видел результаты обследования!

— И что? Где в них написано, что во мне присутствует сознание Кая?

Хань сжал губы, помолчал, затем тихо напомнил:

— Кай любил меня. Поэтому ты четыре года молчишь и скрываешь правду? Если бы в тебе было больше Чонина, для которого я ничего не значу, ты сказал бы правду и отправил меня за решётку.

— Ошибаешься. — Чонин продолжал смотреть на него прямо и невозмутимо. — Ты для меня никто, но если бы не твой проект, я сейчас тут бы не сидел. Моё молчание — это благодарность. Не больше. Благодаря твоему проекту я жив, у меня есть дочь и семья. Это много. Поэтому я буду молчать и дальше. Ты это хотел услышать? Услышал. Тебе достаточно?

Хань стиснул кулаки и попытался проглотить горечь, застрявшую неприятным комком в горле. Не помогло. Он задыхался. Задыхался всё от той же горечи. И от боли.

— Кай говорил, что он готов любить каждый кусочек меня. И что… что никто мне его не заменит. Если благодаря моему проекту ты сидишь тут и признаёшь это, то почему те слова больше не соответствуют действительности? Ведь если помнишь ты, то помнит и он.

— Если никто не может заменить тебе его, то почему ты пытаешься заменить его мной? — Теперь взгляд Чонина был холодным. — Я — это не он, ты сам сказал. К вопросу о сознании. К тому же, он не слишком тебе был нужен. Или сейчас вдруг понадобился?

— Не надо так, — глухо попросил Хань, вцепившись пальцами в край столешницы. — Кай никогда не требовал ответных чувств. Он говорил, что ему достаточно любить самому.

— Я знаю. И я не об этом. Скажи, ты действительно видишь во мне его? В самом деле? Видишь? Не считая, — Чонин медленно поднял перед собой ладонь и закрыл правую половину лица, — этого. Ты видишь его?

— Тогда объясни мне, чёрт возьми, что я делаю не так? За что ты меня ненавидишь?

— Я не испытываю к тебе ненависти, — немного устало отозвался Чонин, поднялся со стула и отошёл к окну. Сунул руки в карманы и остановился, разглядывая сад за стеклом.

— Но ты винишь меня в том, что я не любил его?

— Разве я говорил это? Нет. Я знаю, что подобные эксперименты позволяют проводить далеко не всем опытным учёным, а ты вообще был всего лишь студентом и не представлял, с чем тебе придётся столкнуться. Ты был не готов, вот и всё. Сложно за это винить. И Кай был прав в том, что о любви не просят, её не требуют и не воруют. Либо любовь есть, либо её нет. Он сам не был нужен тебе ни тогда, ни сейчас. Это данность, и её уже не изменишь.