– Мне кажется, лучше, что он развлекается с замужней, а не с девушкой, – тихо замечает королева. – Не так… – она подбирает слово. – …губительно.

– Это всем кажется, – отвечаю я. – Если он ее получит и сделает ей сына, бастарда положат в колыбель Кэри, назовут Генри Кэри, и другого Генри Фитцроя у нас не будет.

– Думаете, у нее тоже будет мальчик? – с печальной улыбкой спрашивает королева. – Думаете, Мария Болейн сможет выносить мальчика Тюдора? Родить его живым? Думаете, только я не могу родить королю сына?

Я беру ее за руку. Невыносимо видеть боль на ее лице.

– Я этого не имела в виду, потому что не знаю, Ваша Светлость. Никто не может знать.

Что я знаю, когда появляются у берегов реки желтые нарциссы и на рассвете, который с каждым днем все раньше, начинают петь черные дрозды, это что король точно уложил в постель Марию Болейн, потому что роман зашел дальше подарочков, король пишет стихи. Он нанимает хор, чтобы петь под окнами Марии в Майский день, и двор избирает ее майской королевой. Ее семья – мой мажордом сэр Томас и его жена Елизавета, дочь старого герцога Норфолка, – видит свою дочь в новом свете, как ступень к богатству и положению, и, словно пара развеселых сводников, намывает ее, одевает и украшает, чтобы предложить королю, будто она – жирный голубок, готовый к тому, чтобы его запекли в пироге.

Вершиной усилий Томаса Уолси должна стать встреча с Франциском Французским, мирный поход с шатрами, лошадями и наступающей армией придворных в ярких новых одеждах, с тысячами и тысячами слуг и конюших, с дамами обоих дворов, одетыми, точно королевы, и с самими двумя королевами, постоянно переодевающимися в новые платья и украшенные каменьями головные уборы. Уолси распределяет заказы и возводит удивительный временный городок в долине возле Кале, замок сказочной красоты, возникший за ночь, как сон, и в сердце его – наш принц, выставлен напоказ, как прекрасная редкость, в оправе, сработанной его советником.

Лагерь называют Полем Золотой парчи – за навесы, знамена и даже шатры, которые сияют настоящим золотом, превращая землю вокруг Кале в блистательный центр христианского мира. Здесь два великих короля сошлись посостязаться в красоте и силе и поклясться в мире, который продлится вечно.

Генрих – наш золотой король, такой же ослепительный, красивый и изысканный, как король Франции, позволяющий себе причуды, каких никогда не позволил бы его отец, щедрый в политике, искренний в стремлении к миру; все в его свите им гордятся. А подле него – помолодевшая, прекрасная – занимает свое место на великой сцене христианского мира моя подруга королева, и я сияю от гордости за нее, за них обоих, за долгую борьбу, которой им стоил мир с Францией, процветание Англии и любовный согласный союз друг с другом.

Ни мне, ни королеве не важно, что все ее дамы оседают в реверансе, как в обмороке, когда король – тот или иной – проходит мимо. Не важно, что Франциск Французский целует всех дам королевы, кроме старой леди Элинор, герцогини Бекингемской, суровой свекрови Урсулы. Между Катериной и королевой Франции Клод тут же возникает дружба и понимание. Они обе замужем за красивыми молодыми королями, думаю, их объединяет куда больше, чем они обсуждают.

Мои сыновья Монтегю и Артур блистают при двух соперничающих дворах, Джеффри подле меня, надеюсь, извлекает уроки из величайшего события, какое суждено увидеть миру, Урсула состоит при королеве, хотя осенью ей придется удалиться в родовые покои, а однажды днем, без предупреждения, в мои покои на половине королевы входит мой сын Реджинальд и опускается у моих ног на колени, чтобы я его благословила.

У меня перехватывает дыхание от изумления.

– Мальчик мой! Ох, мальчик мой, Реджинальд!

Я поднимаю его и целую в обе щеки. Он выше меня, он раздался в плечах, стал красивым молодым человеком, серьезным и сильным, ему двадцать. У него густые русые волосы и темные карие глаза. Только я вижу в его лице того мальчика, каким он был. Только я помню, как оставила его в Шинском приорате, когда у него дрожала губа, но ему сказали, что нельзя попросить меня остаться.

– Тебе позволили приехать? – спрашиваю я.

Он смеется.

– Я не вступил в орден, – напоминает он. – Я не школьник. Конечно, мне можно тут быть.

– Но король…

– Король ждет, что я буду учиться по всему христианскому миру. Я часто выезжаю из Падуи в библиотеки или к ученым. Он этого и ждет. Он за это платит. Он это поощряет. Я написал ему, сказал, что хотел бы сюда приехать. Мне предстоит встреча с Томасом Мором. Мы так много писали друг другу, мы обещали друг другу провести вечер в споре.

Не стоит забывать, что мой мальчик стал уважаемым богословом, мыслителем, он беседует с величайшими философами наших дней.

– Что ты будешь с ним обсуждать? – спрашиваю я. – Он стал при дворе важным человеком. Теперь он – личный секретарь самого короля, пишет важные письма и проводит переговоры о мире.

Реджинальд улыбается.

– Мы будем беседовать о природе церкви, – говорит он. – Мы все сейчас об этом говорим. О том, может ли человека направлять его совесть, или он должен полагаться на учение церкви.

– И что ты думаешь?

– Я полагаю, что Христос создал церковь, чтобы учить нас, литургии – это наши уроки, священник и клир переводят нам Бога, так же, как мы, ученые, переводим учение Христа с греческого. Нет лучшего наставника, чем церковь, которую дал нам сам Христос. Несовершенная совесть одного человека никогда не превзойдет века традиции.

– А что думает Томас Мор?

– В основном то же, – небрежно говорит он, словно тонкие оттенки богословия не стоят того, чтобы обсуждать их с матерью. – И мы цитируем отцов церкви и спорим с доводами другого. Тебе это не будет интересно, там все очень подробно.

– Ты примешь сан? – горячо спрашиваю я.

Реджинальд не может подняться в церкви, если не примет сан, а его готовили к тому, чтобы направлять церковь.

Он качает головой.

– Пока нет, – говорит он. – Я не чувствую, что призван.

– Но ведь твоя совесть не может тебя направлять! Ты только что сказал, что человека должна направлять церковь.

Он смеется и одобрительно кивает.

– Леди матушка, вы – ритор, надо будет взять вас на встречу с Эразмом и Мором. Вы правы. Совесть человека не может его направлять, если противоречит учению церкви. Человек не может идти против своих владык. Но учение церкви само говорит, что я должен ждать и учиться, пока не придет время, когда меня призовут. Тогда, если я услышу зов, я отвечу. Если церковь требует моего послушания, я должен служить ей, как все остальные, даже сам король.

– И принять сан, – нажимаю я.

– Разве я не всегда делал то, что вы приказывали?

Я киваю, я не хочу слышать это нетерпение в его голосе.

– Но если я приму сан, я должен буду служить там, куда меня направит церковь, – указывает он. – Что, если меня пошлют на восток? Или к московитам? Что, если меня отошлют далеко и я больше не смогу вернуться домой?

Я не могу сказать этому молодому человеку, что служение семье часто означает, что жить среди семьи не получится. Я оставила его, когда он был малюткой, чтобы заботиться об Артуре Тюдоре. Я не могу присутствовать при родах Урсулы, если буду нужна королеве.

– Что ж, надеюсь, что ты вернешься домой, – невпопад говорю я.

– Я бы этого хотел, – только и отвечает он. – Мне кажется, я уже едва знаю свою семью. Такое чувство, что меня не было очень долго.

– Когда ты закончишь обучение…

– Ты думаешь, король пригласит меня ко двору и даст мне работу при себе? Или, возможно, пошлет преподавать в университеты?

– Думаю. Я на это надеюсь. Всякий раз, как получается, я о тебе упоминаю. Артур о тебе не забывает. Монтегю тоже.

– Ты обо мне упоминаешь? – спрашивает он с недоверчивой улыбкой. – Ты находишь время упомянуть обо мне в разговоре с королем, помимо всех милостей, о которых просишь для остальных своих сыновей, для Джеффри?