Майя-Стина кивнула. Анна-Регице и раньше рассказывала ей о театре, куда хаживала в девичестве. Майя-Стина знала уже, и что такое подмостки, и что такое занавес. Хотя она ни разу не была в столице и в глаза не видела театр, ей не нужно было объяснять, что к чему.

«Но в моем сне, — продолжала пасторша, — никакого занавеса не было, а был полог, сплетенный из пестрых-пестрых цветов. А сквозь полог проблескивало что‑то огромное, белое. Я так радовалась тому, что увижу!»

«И что? — спросила Майя-Стина. — Что ты увидела?»

«Из темноты вдруг показалась огромная желтая рука и отдернула полог. Сцена была залита светом, а на сцене лежал белый череп. Вот тебе и весь смысл. На том представление и закончилось».

«Ну и глупо, — заметила Майя-Стина. — Раз так, нечего им было отдергивать полог! Ты рассказала об этом сне пастору?»

«Разве я могу говорить с ним о театре?» — вздохнула Анна-Регице.

Этой же самой ночью она родила мертвое дитя и скончалась. Всю ночь напролет пастор ходил из комнаты в комнату. Взад-вперед. Вверх-вниз. Туп. Топ. Туп. Топ. Шаги его отдавались по всему дому. Настало утро, опустился вечер, а он все кружил и кружил по комнатам, молча, вперив в пространство невидящий взгляд. Майя-Стина обиходила детей. Майя-Стина обмыла и обрядила покойницу с малюткой. Майя-Стина преградила дорогу пастору, когда он выходил из своего кабинета. Чему быть, того не минуешь, сказала она. Господину пастору нужно взять себя в руки и позаботиться о похоронах, она на всякий случай окрестила малютку, но будет лучше, если пастор сделает это сам.

И пастор взял себя в руки, хотя поначалу и двигался как во сне. Черные блестящие глаза его потускнели, подернулись серым. Он вернулся к себе в кабинет, сел за письменный стол, вынул приходскую книгу и приступил к делам.

Гроб с телом Анны-Регице поставили в кладбищенский сарай рядом с прочими гробами, которые не могла принять земля, пока не спадут морозы.

Глава двенадцатая

Новые друзья и старые знакомцы

Но вот — с буханьем, уханьем — отпустил мороз землю. Остров оделся туманом. Оттаявший снег падает с застрех тяжелыми каплями. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Вода просачивается сквозь песок, подмывает стены, вспучивает половицы. Исхудалые, иззябшие, люди выползают из своих домишек, идут, пошатываясь, в деревянных башмаках по раскисшей земле, подставляют лицо пробивающимся бледным лучам. Круто обошлась с ними зима. Из стариков многие не выдюжили, слегли да и померли. Зато молодежь в эту дремотную пору поднабралась сил, дай только развернуться.

Йоханна заглядывает под кровать. Ни одной картофелины. Придется Майе-Стине спуститься на берег. С материка приходят груженые парусники, благо лед уже разломало и огромными глыбами унесло прочь. Островитянам нужен и картофель для посадки, и строевой лес, чтоб заменить прогнившие балки и вешала. Только где взять деньги? Нешто сперва идти в море? После долгих раздумий пошлинник предлагает взять у него взаймы. Он обзаводится шкатулкой с выдвижными ящичками, на каждом — значится имя должника. Самый верхний ящичек отведен под расписки единокровного брата Майи-Стины Нильса-Анерса. Он одалживает помногу и не заботится об отдаче. А что, говорит, можно жить и в долг. Нильс-Анерс и впрямь живет припеваючи со своей толстухой женой и тремя маленькими толстыми дочками. Мужик он припасливый, чистую горницу, и ту уставил ларями с крупой и гвоздяницами. Народ тратится по мелочи, а Нильс-Анерс — с размахом. И внакладе не остается. Хотя прямого дозволенья на то у него и нет, в горницу его частенько наведываются страждущие, они усаживаются за длинным столом и отогревают водкою душу. На огонек заглядывают даже фогт с пошлинником. Мужчины тянут водку и обмениваются новостями, а хозяйские дочки перекатываются колобочками между ларями и рыбацкими сапогами.

Другой единокровный брат Майи-Стины, Нильс-Олав, тот, что взобрался на фока-рею и вызволил Гвидо, тоже угодил в пошлинникову шкатулку. Но не по доброй воле — приперла нужда. Он женат на Малене, дочери Анны-Кирстины, внучке Марен, правнучке Кирстины, праправнучке той самой Марен с материка, чьи белые косточки до сих пор ворочаются в сырой земле. Малене — рослая и дебелая. Она постарше своего мужа. Она недовольна им. Он хватается то за одно, то за другое, а до ума ничего не доводит. Затяжная зима и вынужденная праздность породили в нем тоскливое беспокойство. Он бы мог свернуть горы, да все не придумает, с чего начать. Вот дела и ни с места. Он сидит на кухне, понурый, подперев руками голову. Кончики пальцев у него мелко подрагивают. Малене стоит в проеме кладовой и застит солнце, грузная, хмурая: она преграждает путь всем его помыслам. А с улицы доносятся голоса детей. Им‑то от него ничего не нужно, но так и так он за них в ответе.

«Стояк на том углу, что к морю, прогнил вконец, — бубнит Малене. — Ну, а насчет сетей ты надумал? Ведь парусник снимется и уйдет. И вот еще что. Мариус, сказывают, днюет и ночует в кузнице. Куда это годится? Ступай‑ка приведи его домой».

Нильс-Олав стряхивает оцепенение и нехотя подымается. Он идет к пошлиннику, и тот заводит на него ящичек. На обратном пути Нильс-Олав сворачивает к кузнице, чтобы забрать домой своего старшего сына Мариуса, который, по слухам, загостился у кузнеца.

Надо вам сказать, что вместе с картофелем, строевым лесом и мешками с крупой на Острове появился кузнец. О нем стоит рассказать поподробнее, он того заслуживает. Кузнец этот был большим умельцем: сработанные им дверные петли и скобы мало того что подходили тютелька в тютельку, но еще и были выкованы в виде листьев и поблескивающих сизой чешуею рыб. «Да он настоящий художник! — восхитился пошлинник, получив готовый замок к шкатулке. — И язык у него подвешен неплохо. Только много мелет вздора. Было время, я тоже носился с завиральными мыслями и устремлял свои взоры за горизонт. И с чем я остался? Ни с чем».

А вообще‑то кузнец был неговорлив и держался особняком. Он и выглядел на особинку. Макушка — лысая, коричневатая, щеки заросли черным всклоченным волосом, на затылке — космы. Губы — толстые, темные глаза глубоко посажены. Когда он глядел на кого, то нахмуривал лоб и супил мохнатые брови. У него были широченные плечи и мускулистая грудь, а предплечья — коротенькие, едва не круглые. Коротковаты были и ноги, казалось, им не под силу носить такое мощное тулово, потому они то и дело подкашиваются. Ковыляет, бывало, кузнец по городку, — никого не удостоит ни взглядом, ни словом, — а за ним гурьбою мальчишки, галдят, передразнивают Кузнецову походку. Он обернется да как шикнет! Лицо сморщится, нижняя губа оттопырится, из глаз да из черных косм так и сыплют искры. Мальчишки с криками и воплями бросаются наутек. Все, кроме Мариуса.

Мариус тоже не вышел ростом, он был со своего пятилетнего братишку, хотя ему уже сровнялось восемь. Зато он мог похвастать ушами — самыми большими на Острове, они торчали как два крыла и улавливали малейшие шорохи. Мариус считал: мал, да красен, правда, к ушам это не относилось. Целыми днями околачивался он возле кузницы. Однажды дверь распахнулась, и его затащила вовнутрь то ли Кузнецова рука, то ли какая другая сила, исходившая от самой кузницы.

«Ну, — молвил кузнец, покачиваясь на своих коротких ногах. — И что ж тебе от меня нужно?»

В комнатушке за его спиной спорили темень и пламя, рвущееся из горна. По углам крест-накрест стояли железные прутки, — то метнутся вперед, то прянут назад, будто дышат в лад с клокочущим горном. На полу были свалены петли и скобы, на столе среди ветошек и всякого инструмента лежала краюха хлеба и опрокинутая баклага.

«Ну, так что ж ты хотел увидеть?» — спросил кузнец.

«А все! — выпалил Мариус. Ему почудилось, будто на его глазах кузница раздалась и заплясала в отблесках пламени, которое разгоняло мрак. — Говорят, ты умеешь делать золото. Говорят, у тебя есть волшебное зеркальце из металла, ты приманиваешь им женщин. А еще говорят, что ты вызываешь из огня духов и в мехах у тебя живет тролль, стоит ему дохнуть на металл, и тот принимает такую форму, какую ты пожелаешь».