— И верно, что горе! Альбер побледнел как полотно, кричит, что разобьет башку этому проклятому служащему, который надул его. Одни сантимы, миллиарды сантимов! Анри плачет, а Франсуа все твердит: «Что случилось, то случилось!» А я тогда еще ничего не понял.

— Вы сами видите, мсье Виктор, что эти дети меня погубят. Эти три идиота садятся в свою машину, бросают Антуана одного. Надо, мол, попросить кого-нибудь из наших обменять эту мелочь, если, конечно, такой дурень найдется. Спрячь это барахло куда-нибудь, мы его больше и видеть не желаем… И укатили. Тогда…

— Тогда, — радостно подхватил Антуан, усевшийся на бортик фонтана, — тогда-то я и сказал себе: я все делал, как наказывали, даже перчаток не снимал, раз они мне так велели, ну а кто меня на разъездах видел, когда я пошлину платил, кто? Но все-таки мне стало не по себе, и я снова сел в грузовик. Завел мотор, свернул на дорогу Д20 и выехал прямо к озеру со всем своим хозяйством. Уже темнело, а в эту пору люди не особенно-то задерживаются у провала, тут они тени собственной боятся. А мы-то с водой друзья, вода меня всегда выручала. Вот я и сбросил ящики в провал. Потому что там, в глубине, яма есть, чистая такая, совсем без ила.

Но за одну ночь мне ни за что не разгрузить было контейнер. Сами понимаете. Тогда я спрятал грузовик в ложбинке и заснул. Еды у меня было припасено на два дня, конечно, не бог весть какая роскошь, но что поделаешь — можно все-таки обойтись как-нибудь. И потом ныряние меня согрело. Потому что, мсье Виктор, я до самого дна нырял, чтоб посмотреть, как они там лежат. Ящики попадали как попало, пришлось их уложить в ряд и подровнять. Да что там! Только на пятую ночь я с этим разделался. Я прямо с ног валился: нет, вы только представьте — сотни килограммов на берег перетащить, погрузить их в лодку, а потом сбросить в воду. Пускай мамаша вам сама скажет: когда я домой явился, оказалось, я шесть кило потерял, я спал без просыпу даже сам не знаю, сколько времени. Зато сокровище спрятал, а ведь это главное, правда? И здорово спрятал, брательникам моим ни в жизнь не достать.

Можете себе представить, как я радовался! Мне-то на эти медяки наплевать. А им нет. Только без моей помощи им своих грошиков не видать — ведь Анри, например, даже плавать не умеет! Уж и нахохотался я вволю! Я и не думал скрывать, куда припрятал денежки! В озеро — чего же проще. Но озеро-то оно вон какое большое, и к тому же глубокое. Я был уверен, что они от этого дела отступятся. Вообразите, хороши они были бы, если б пригнали подъемный кран, его же отовсюду видать. Вот так все и началось.

Я все понял: дыра, в которую Антуан сбросил ящики, безусловно, находилась рядом с сифонной трубой — иначе говоря, с приемником водопровода, питающего чистой водой весь наш поселок, земля под тяжестью ящиков не могла не осесть, и труба, видно, сдвинулась с места. Ящики постепенно проржавели, и высыпавшиеся из них су попали в трещины. В паводок или в сильный дождь их вымывает и уносит в трубу, а утром знай себе собирай чудесный урожай в раковинах водопровода!

Мелани мечтательно проговорила:

— Все краны в домах забило в один и тот же день. Водопроводчик чуть с ума не сошел. И окончательно рехнулся, когда увидел, что́ в них попало. Весь поселок возносил небесам хвалы, и все бросились набивать свои кубышки. Наши, местные, сразу смекнули, откуда эта благодать: ведь дело с ограблением было тогда «гвоздем» в газетах, даже в провинциальных! Так вот и не иссякал поток медных монеток. И это очень на руку всем нашим было.

— А грузовик как же, Мелани?

— Грузовик? Ясно, Антуан мне все рассказал. Когда он отоспался, я его с постели стащила и сказала: поезжай проселочными дорогами, ни за что голыми руками не хватайся, бросишь свою тарахтелку где-нибудь в пригороде и вернешься поездом. Так он и сделал. Машина была закамуфлирована якобы под перевозку удобрений, даже высыпали в контейнер мешок суперфосфата для пущей правдоподобности, а вместо ящиков накидали поленьев. Антуану пришлось ехать лесом, по горной дороге, но все эти предосторожности оказались ни к чему, никто на него и не взглянул. Он даже по автотрассе немалый кусок сделал, когда ему надоело волочить свои тридцать тонн по департаментским дорогам Мормана! Вот и все! С тех пор мы живем тихо и мирно. А запрещение жить в Марселе давным-давно уже потеряло всякий смысл, но Антуан завел себе дружков жандармов и гуляет с ними раз в два месяца. Нужна ведь парню хоть какая-то разрядка! Конечно, надо бы его женить, но здешние женщины не желают кольцо на палец надевать. Они, уж вы простите меня за откровенность, охотнее бы ему кое-что другое предложили. Да и денег у Антуана маловато, чтобы за него замуж торопиться. Если бы хоть одна из них только знала! А он у нас такой чувствительный! Вот и выплакивает свои горести, когда гуляет с дружками. Обычное дело… Уж я-то жизнь знаю. Вы, наверное, слышали, мсье Виктор, что муж мой держал похоронное бюро: это я его в кондитерскую переделала. Чужая смерть — она жить учит. Ну так что, собираетесь вы из всей этой истории скандал сделать или нет?

Я не нашелся сразу что ответить. Мелани не спускала с меня глаз. Я ведь не господь бог, да к счастью, и она не совершила неловкости — не сделала вид, будто в это верит, но выражение лица у нее было такое же, как и всегда, — я чувствовал на себе взгляд пожилой дамы, которая просто-напросто поведала мне свою тайну. Вот в этом-то и была главная трудность! Как поступили бы вы на моем месте, если бы вас жалил, словно овод, папаша Дюпе?

Я жадно выпил полстакана воды. Антуан разгуливал среди густой травы, этот волшебник каменотес щупал босой ногой целину в моем девственном садике… свои желтые ботинки он поставил на попа, прислонив к ножке стула, и это почему-то безумно меня растрогало. Мелани улыбалась, с губ ее текли слова — она рассказывала о своих восьмерых детях. Потом похлопала меня по руке.

— А вы не торопитесь, мсье Виктор, обдумайте хорошенько. Я же, сами понимаете, не прошу, чтобы вы мне вот так сразу луну с неба достали. Но уверена, есть же способ эту историю к общему удовольствию уладить!

Я тоже был в этом уверен, но…

Когда «но» превращается в многоточие, только в одиночку можно с ним справиться. Гости мои ушли без шума, что-то бормотали на прощанье, дружески жали мне руку, улыбались. А мои руки были липкими от засахаренного миндаля, и это не располагало к твердости.

Что делать? После того как на целую неделю зарядили дожди и целую неделю без передышки меня призывало к реальности звяканье о дно моих эмалированных раковин, после того как я собрал урожай в 17 575 франков монетами достоинством в десять или двадцать сантимов и отчасти прояснил свои собственные мысли и чувства, я понял, что не могу, окончательно не могу обходиться без Лотиньяка и без некоторых лотиньякцев, так же как не могу поступить недобросовестно. Вот тогда я тоже приоделся и отправился к Мелани.

По моему виду Мелани сразу смекнула, что пришел я не ради ее пряников, и провела меня в свой «салон».

Ой-ой-ой! Я явился, еще не приняв окончательного решения и полный той доброй, но бездейственной воли, что неизбежно ведет к катастрофам, и салон Мелани отрезвил меня, окончательно доконал!

Вы сами знаете, что такое отсталые провинциальные нравы и те «отсталые», что не успели еще привыкнуть обращаться с тем, к чему у них нет привычки. «Салон» в Лотиньяке, ну посудите сами, кому нужен в Лотиньяке салон? Но не в том было дело. Салон Мелани так же, как и моя хижина, выходил окнами в сад. Если угодно, выходил даже четырьмя застекленными дверьми. На потертых креслах никаких чехлов. Ни салфеточек на столиках, ни одной из тех гнусных статуэток, которые как бы служат своего рода вехами брачной жизни или ее летосчислением. Стены голые, мебель — под стать. По обе стороны большого камина — два глубоких кресла, протертых до дыр, но обюссоновская обивка до сих пор прелестна, и всюду цветы, зеленые растения, деревца в каждом углу вдоль всех стен, посреди салона, на коврах — словом, повсюду… неожиданно для себя я обнаружил, что все эти огромные жардиньерки, откуда свисали плети плюща, пелларгоний, жимолости, лапчатки, — не что иное, как гробы. Дорогое дерево, серебряные ручки. Я не мог с места сдвинуться, хотя, откровенно говоря, очень хотелось подняться и разглядеть их поближе. Да ведь это же…