Несмотря на всю свою осторожность, он без конца попадал в ловушки. То он проваливался по пояс в невидимые ямы, откуда выбирался с большим трудом, то под снегом оказывался лед и он, поскользнувшись, падал на спину и беспомощно ехал вниз. Если ему не удавалось схватиться за ветку, то он скользил до тех пор, пока не натыкался на какой-нибудь выступ. И тогда, поднявшись на ноги, он отправлялся дальше. Однажды ему показалось, что он нашел дорогу. Метров пятьдесят он прошел сравнительно спокойно, но потом снова заблудился среди елей. Наконец, цепляясь за ветки, скользя, обхватывая руками стволы, он одолел самый крутой участок спуска. Под деревьями снегу было меньше, тут он лучше видел, куда ставить ногу, и это придало ему уверенности: нет, никогда не будет он добычей журналистов и сплетников! Он должен, непременно должен выбраться отсюда!

Собрав всю свою волю, энергию и упорство, в конце концов он все-таки добрался донизу. И, несмотря на полное изнеможение, ликовал: на этот раз он оставил с носом бесцеремонных любителей сенсаций. Никто никогда не узнает, что он сейчас совершил. Он понимал, что для человека его возраста все это — чистое безрассудство, но поскольку у него не было свидетелей, то и осудить его некому. Сейчас «господин из шестого номера» вернется в гостиницу, и никто даже не обратит на него внимания. Завтра он уедет, как обыкновенный турист, которого спугнула плохая погода, и никого это не удивит. А когда он вернется домой, ему уже не нужно будет прятаться. Потому что теперь по крайней мере часть его жизни навсегда останется скрытой от любопытных соседей.

Теперь путь его лежал через долину. Он с самого начала отказался от мысли найти дорогу и решил пересечь цирк напрямик. Но оказалось, что невозможно шагу ступить, чтобы не увязнуть по щиколотку, и он очень быстро выбился из сил. Он старался шагать медленно, ритмично, чтобы не перегружать сердце, которое давало о себе знать беспорядочными толчками; теперь, когда опасность, вызвавшая у нею прилив энергии, миновала, каждое усилие давалось ему с трудом. Холод пронизывал его до костей. Чтобы хоть как-то отогреть руки, он сунул их в карманы.

Он замер на месте. Лихорадочно, онемевшими пальцами, принялся ощупывать карманы, не находя того, что искал. Горячая волна обдала его лицо и тут же отхлынула. Он потерял ключ…

Он представил себе, как вернется в гостиницу и вынужден будет просить, чтобы ему открыли комнату. Придется вызывать горничную с запасным ключом. Не пройдет и пяти минут, как весь персонал будет в курсе событий. К нему станут присматриваться, заметят выдранный лоскут на пальто, мокрые брюки. Будут хихикать в коридорах, и все начнется сначала…

Он оглянулся. Первым его побуждением было вернуться по свежим следам назад и поискать ключ, но он остался беспомощно стоять на месте. Снег все падал. Сквозь белую пелену он с трудом различал подножия гор. Ключ наверняка давно уже занесло. Если он сразу же не провалился в сугроб. Перепахать весь этот снег немыслимо. К тому же он прекрасно понимал, что не сумеет подняться тем же путем, каким спустился. Он стоял и не шевелился, охваченный отчаянием, заслонившим все остальное. Он окоченел от холода, но не решался ступить ни шагу.

Внезапно затылок сжали ледяные тиски. Он вспомнил про парикмахерскую, куда обычно ходил стричься и где клиенты в ожидании своей очереди читают газеты. «Слыхали вы про этого удальца, который в шестьдесят пять лет отправился в горы и заблудился?» — «Да, да, я даже его знал, это был один из моих клиентов, очень странный субъект. Говорят, что у него…» Нет! Нельзя было допустить, чтобы говорили, будто у него…

Он с трудом оторвал подошвы ото льда. Все его тело одеревенело, он был не в силах переставлять ноги. Он волочил их, оставляя за собой борозду. Еле плелся… Но надо было во что бы то ни стало вернуться в городок. Он не будет заходить в гостиницу. Доберется до автобусной остановки и поедет прямо на вокзал, а на чемодан плевать. В поезде будет тепло. Он прошел метров десять, потом еще двадцать.

Снег падал теперь не так густо. Стало лучше видно. Он уже различал вдали то место на опушке, где он вышел в долину. Там недавно скрылся горец. Горец, который улыбался, шагая ему навстречу… Он опустил голову и поглядел на свои ноги, на ботинки, которые стояли сейчас, возможно, на том самом месте, где тогда остановился незнакомец. Эти две ноги, неподвижно стоявшие на снегу, казались ему чужими. Чего они ждали? Что кто-то придет им на помощь? Кто-то придет. Обязательно. Тот человек поднимет тревогу, и будет выслана спасательная экспедиция. Его наверняка уже ищут. Из темной просеки на опушке сейчас появятся спасатели. Их будет человек пять или десять. Они отыщут его здесь, схватят и отведут в поселок. Потом разойдутся по гостиницам и барам и начнут всюду болтать о своем подвиге. Раздуют из этого бог знает что. К нему станут приходить люди и спрашивать, как он себя чувствует. Журналисты…

Нет! Надо бежать, чего бы это ни стоило, ни за что не даться в руки поисковой группе. Главное сейчас — не пойти им навстречу! Спрятаться, срочно спрятаться!

Он нашел в себе силы сбросить обледеневшее пальто и, заметая полами следы, стал пятиться назад. Опушку он все время держал в поле зрения. Ноги у него подкашивались, в ушах стоял звон. Он еле двигался, но не останавливался. Снегопад наконец кончился. Внезапно он увидел себя посреди арены; он стоял, двумя руками держа перед собой пальто, словно тореадор, или пугало, или шут. Со всех сторон он был открыт для взглядов и насмешек. Он сгорал от стыда.

Чтобы не стоять вот так, на виду, он просто упал. Из последних сил нагреб на себя снегу, не желая выделяться черным пятном на белой равнине. Он услышал, как чьи-то голоса зовут его, и, чтобы никакой звук не выдал его присутствия, сердце его перестало биться.

Его нашли весной. В гостинице давным-давно забыли про постояльца, который уехал, не заплатив за номер. Никто не мог опознать труп. Никаких заметок в печати не появилось — редакции сочли инцидент слишком незначительным.

Его соседки, старые девы, кормят сквозь ограду бездомных кошек, поселившихся в его саду. По регистрационным книгам города Лудена ему сейчас семьдесят два года. Если так пойдет и дальше, можно держать пари, что со временем его запишут в долгожители.

Четверги Адриенны

Перевод И. Кузнецовой

Марку Бонсеньюру

Адриенна казалась безутешной. Злые языки утверждали, что ей просто недостает ежедневной порции побоев. У покойника и впрямь рука была тяжелая, и когда он напивался, то уже не разбирал, где свои, где чужие. Его бедной жене доставалось больше всех. Многие годы ее все жалели, теперь ею восхищались.

Она овдовела больше трех месяцев назад, но до сих пор убивалась, как в первый день. Казалось, время было бессильно смягчить ее скорбь. Добрые души со всей улицы и так и этак пытались отвлечь ее от печальных мыслей, но она и слышать ничего не хотела. С соседями она беседовала редко и всегда только о нем, о своем незабвенном Альфреде. На каждом шагу — покупала ли она хлеб или раскрывала в парадном зонтик — она не упускала случая помянуть покойника.

— Он тоже не любил сырости, — сообщала она консьержке.

А булочницу просила:

— Порумянее хлебец, пожалуйста, но не горелый — как любил мой покойный муж.

Она говорила о нем с такой нежностью, что люди постепенно забыли, каким дебоширом и забулдыгой был этот Альфред — предмет бесконечных пересудов всего квартала. Даже те, кто при жизни его терпеть не мог, были тронуты горем вдовы и, чтобы не огорчать ее еще больше, начинали говорить о нем добрые слова.

Каждый четверг, рано утром, ее видели на автобусной остановке. Она стояла, как всегда, в глубоком трауре, под вуалью, скрывавшей лицо, и держала в руках скромный букетик за сто су. Все знали, что она едет на кладбище. Это было целое путешествие, из которого она возвращалась только в сумерках: чтобы добраться до кладбища, она должна была пробить шесть автобусных талончиков и сделать две пересадки. А там еще предстояло пройти не один километр по аллеям, которые невозможно отличить одну от другой.