Ей вправду все это надоело. К тому же, ей было неспокойно.

Бабушка говорила ей не думать о прошлом. Есения всегда и во всем старалась следовать ее советам, но сейчас выходило отвратительно. Все эти дни, проведенные в одиночестве и без дела, ее мысли крутились вокруг ее родителей, которые умерли, и вокруг фабрики, на которой всю жизнь работала бабушка.

В комнате у бабушки стоял старинный сундук. Есения видела его всегда, сколько себя помнила, но он никогда не открывался. Вчера Есения протирала пыль в ее комнате и особенно долго терла тряпкой сундук – не потому что он был грязным, просто ей нравилось прослеживать кончиком мизинца (самого здорового из ее пальцев) каждую деталь узорной резьбы, каждую мелкую трещинку в дереве и тонкую щель для ключа. Ключ она нашла на пару часов раньше: он лежал на верхней полке, заваленный всевозможной нужной и ненужной мелочью вроде бусин, красивых ракушек, которые Есения приносила ей с берега, старых пуговиц, гнутых скрепок и булавок.

Рыбки плавали около ее ног. Есения чувствовала жар, исходящий от нагревшегося за день камня. Солнце уже клонилось к горизонту и начинало падать в море.

Без разрешения лезть в сундук было плохо, а к тому же – строго запрещено. Бабушка очень рассердилась бы, если бы узнала. Она и так делает для Есении все возможное.

Но она не узнает.

Есения решительно спрыгнула в мелкую воду и направилась в дом.

Дыхание перехватывало, когда она вставляла ключ в замок при свете ночника. Вокруг не было никого на целые мили, но она боялась любой случайности: кто-то мог проезжать мимо на машине и увидеть свет, горящий не в ее комнате.

Сундук, как ни странно, оказался почти пустым. На самом дне стопкой лежали бумаги и несколько писем в конвертах, да еще пара очень старых, порыжевших от времени газет. Есения неуверенно потянулась рукой вглубь. Она знала азбуку, но очень плохо – бабушка научила ее самому необходимому, но всегда читала ей сказки и заметки из газет сама. «Ты только испортишь зрение, разглядывая крохотные буковки. Пока ты не можешь позволить себе такой небрежности», – говорила она. Сейчас Есения хотела рискнуть.

Может, где-то там написано и про ее родителей…

Есения читала всю ночь, потому что делала большие перерывы. Она не могла поверить в то, что видит, но буквы, складывающиеся в слова, не лгали, потому что им не было нужды лгать. Она была сиротой, выкинутой вскоре после Аварии на улицу. Ее подобрала какая-то женщина, назвала Есенией и продала, как изуродованную, не способную на любое сопротивление рабыню. Есения не знала значения последнего слова, но и остального ей было достаточно.

Она потерялась.

Весь следующий день она пролежала на камне морской звездой, слушая шум волн и шипение прибрежной пены. Она думала, что бабушка не зря запрещала ей видеть то, что не предназначено для ее глаз.

Она не была больше собой. Она не была вообще никем.

К вечеру она упала в море, чтобы умереть, но теплая горьковато-соленая вода всего лишь мягко покачивала ее и выносила на берег. Раны на руках немного затянулись и почти не болели. Теперь Есения сама была одной из рыбок.

Ночью она снова открыла сундук и принялась читать, потому что больше ей такой возможности не представится.

***

С тех пор мир изменился, и будущее Есении из радужного превратилось в беспросветно-мрачное и наполненное постоянными кошмарами. Однажды она утащила к себе в комнату толстую книгу – энциклопедию – и читала ее украдкой. Теперь она знала, что значит слово «раб». Есения продолжала прясть, потому что не могла ничего другого и потому что бабушка, – вернее, страшная женщина, которой та была на самом деле, – заставляла ее делать нитки. Постоянно, с раннего утра и до позднего вечера, с крошечными перерывами на сон и еду.

Пальцы болели и постоянно кровились. Раньше Есения могла это терпеть, более того, боль давала ей еще и приятное, греющее душу ощущение счастливого будущего. Теперь будущее казалось отвратительным, но она упорно продолжала делать свой труд.

Спустя некоторое время и проплакав пару ночей в подушку, она решила, что если ей никак не уйти от такой судьбы, то стоит стремиться ей навстречу. Думать о будущем в таком случае становилось не так беспросветно-жутко.

Иногда Есения думала, что стоит попытаться сбежать, но бежать было некуда: вокруг ни одного человека, и даже если она не умрет от голода, холода и жажды и встретит кого-нибудь по пути, ее обязательно узнают и вернут домой. А она с детства усвоила, что лучше не злить всегда добрую и милую с ней бабушку, потому что та посадит ее под замок в маленькой тесной комнатке без света и окон на неделю.

Так прошло еще несколько лет.

Самый сложный этап остался позади – нитки были готовы. Они хранились огромными бело-розовыми клубками на чердаке, где около большого окна стоял ткацкий станок. Есения за прошедшие после ужасного открытия годы успела повзрослеть и успокоиться. Постепенно она свыкалось с мыслью о своей неволе, и только иногда, вечерами, сидя около берега, она смотрела с грустью на бескрайний водный простор.

Делать нитки из колючего твердого волокна было тяжелее всего, и сейчас ее руки почти не болели. В детстве она думала, сравнивая израненные свои руки и руки бабушки с теми, которые она видела на снимках в газетах, гладкими и белыми, что ей повезло, что она занимается самым сложным и ответственным в мире делом. Сейчас она чувствовала себя глупо и неловко, глядя на свои изуродованные глубокими белыми и розоватыми шрамами-рытвинами руки.

– Посмотри сюда, – сказала ей однажды бабушка, протягивая развернутую огромную газету. – Здесь красивое платье, ты можешь сшить себе такое же.

Есения взглянула на неяркую черно-белую фотографию. На ней под ручку стояла пара, мужчина и женщина, и на женщине был восхитительный наряд: простое белое платье с широкой юбкой и белые перчатки, обнимающие руки до самых плеч.

– Что это такое? – ткнула она пальцем в ткань на руках, в который раз притворяясь глупее, чем она была теперь на самом деле.

– Это перчатки, – объяснила бабушка. – Но тебе они вовсе не нужны. У тебя и так много работы.

– Но я хочу их, – заявила Есения твердо. – Я хочу, чтобы хотя бы в день свадьбы моих шрамов не было видно.

– Вот уж глупости, – проворчала бабушка, забирая газету обратно. – Нечего там прикрывать.

– Пожалуйста… – попросила Есения тихо. Если бабушка запретит ей, то у нее не останется и последней радости в жизни. Ей очень понравились эти перчатки, и сейчас заполучить себе такие же казалось самой главной возможностью. Единственной возможностью принести в свою жизнь хоть что-то приятное, хоть и не нужное, для себя самой.

Бабушка нахмурилась и посмотрела сурово. На глазах Есении навернулись слезы.

– Я никогда не просила ни о чем… – смотрела она умоляюще.

– Знаешь, сколько еще ниток тебе надо будет сделать? Сколько лишнего времени ты потратишь на пустую прихоть? Твои бедные руки опять будут болеть каждый день.

– Я знаю, – Есения потупилась с улыбкой. – Я сделаю это.

Годы ушли на платье, но оно наконец было закончено. Теперь оно и вправду казалось Есении самым красивым и удобным: изначально жесткие, режущие в кровь руки, пучки несколько раз обмялись под ее пальцами, превращаясь сначала в нитки, а затем – в ткань.

И Есения приступила к перчаткам. Она хотела сшить в точности такие же, какие увидела тогда на картинке: длинные, до самых плеч. Взгляд бабушки становился все тяжелее, все чаще останавливался на ней, но Есения продолжала свое дело. Бабушка все чаще говорила с упреком, что Есению уже заждались в ее будущем доме, что ей давно пора бросить бесполезное занятие и послушаться.

Есения больше не выходила из дома, чтобы не тратить время, для того же она спала всего по паре часов в день. Она боялась, что бабушка – мисс Элиот, как прочитала она много лет назад в документах на дне сундука – не станет ждать слишком долго, ее мягкосердечие закончится, и она отдаст Есению тем людям, которые щедро заплатили за нее семнадцать лет назад и сейчас ждали ее. Их терпение тоже было на исходе.